Направились к базарчику, там сейчас аж три торговца — две бабки и бородатый тщедушный дед. На троих им, пожалуй, лет двести с гаком, никак не меньше. Продают варёную кукурузу, белые скороспелые яблоки и вяленых лещей с краснопёрками. Дед, нас увидев, руками замахал, заулыбался беззубым ртом — подходите, мол, страннички, доставайте деньгу. Бабки тоже завозились, как клуши на насесте спросонья, смотрят на нас с надеждой.

Мы их не разочаровали, набрали еды побольше. Отошли от пристани саженей на полста, сели на берегу и начали пировать. В початки, солью посыпанные, вгрызаемся, рыбины раздираем — вкуснятина! Потом и за яблоки принялись — Лиза себе ломтики отрезает ножом, а я, понятное дело, не заморачиваюсь, хрумкаю так одно за другим.

— Всё-таки, — говорит Лизавета, — трапеза на природе имеет свои приятные стороны. Мух бы ещё поменьше — было бы вообще замечательно.

Солнце садится — малиновое, набрякшее, переспелое. Я говорю лениво:

— Завтра, похоже, ветер поднимется.

— Лишь бы дождь не пошёл.

Ноги гудят после долгого перехода, зато в животе — приятная сытость. Радует мысль, что сегодня уже не надо никуда торопиться. Всего и делов-то — сидеть и ждать, пока ночь наступит. Ну и надеяться, что враги не придут…

— Митя! Заснул, что ли?

— А? Извини, задумался.

— Я спрашиваю, чем ты займёшься, когда всё закончится. Вот, предположим, разобрались мы со стынь-каплей, получили от реки помощь. Кречет и его подельники больше не донимают, пасека спасена. Что тогда?

— Да я как-то и не задумывался. Буду жить как раньше, школу закончу…

— А после школы?

— Не решил ещё. Ну а ты?

— А я стынь-каплю использую для того, чтобы вернуть из ссылки родителей, а потом они меня заберут обратно в столицу, на материк.

— Наш остров тебе не нравится?

— Ну почему сразу «не нравится»? Он хорош на свой лад. Вашу зиму я, например, обожаю — мороз, сугробы, катки. В столице такого нет — там снег если выпал пару раз в год, то уже событие. Просто жизнь тут у вас размеренная, дремотная — трудно привыкнуть, особенно на первых порах.

— Ты давно уже тут?

— Три года. Сразу после того как…

Замолчала и махнула рукой. Я, чтобы её отвлечь, спрашиваю в шутку:

— А меня на материк пригласишь?

— Конечно, — отвечает она серьёзно. — Если у нас всё получится, как задумано, то я буду тебе обязана. А я такие вещи не забываю, можешь поверить. Да и вообще, у меня не так уж много друзей, чтобы ими разбрасываться. Поэтому я очень надеюсь, что после нашего приключения мы в любом случае продолжим общаться.

Солнце тем временем уже скрылось, сумерки наступают. Смотрим — на пирс выходит худой долговязый парень (конюх с постоялого двора, кажется), тащит с собой ведёрко. Дошёл до самого края — там стоит деревянная колода, а на ней чаша. Или тазик, если уж без прикрас.

Ага, начинается бесплатное представление.

Парень поднял ведро и высыпал что-то в тазик. Нам издалека не видно, что именно, но мы и так знаем — синий уголь. На удивление бесполезная штука — тепла почти не даёт, света тоже, поэтому и стоит гроши. Только и годится, что для таких вот фокусов.

Конюх, руки отряхнув, чиркнул спичкой, и над посудиной поднялось бледное голубоватое пламя, почти прозрачное. Русалочий костёр, так его в народе прозвали. Будет гореть всю ночь — считается, что русалки из воды вылезают, чтобы полюбоваться. В глаза их, правда, никто ни разу не видел, но это мелочи — придумано, собственно, не для них, а для проезжающих путников, чтобы обратили внимание. Глядишь, кто-нибудь из любопытства и остановится, а там и заночевать решит, комнатёнку снимет. Голь на выдумки хитра, да.

Мы с Лизаветой посмеялись и сидим дальше.

Стемнело, голоса на пристани стихли. Луна-рыжуха на нас уставилась вопросительно — чего ждёте? Колдовать пора, лопухи! А мы всё тянем — не то чтобы испугались, просто какая-то неуверенность появилась. Вдруг опять не получится? Как тогда всю эту кашу расхлёбывать, которую заварили?

— Ладно, — говорю, — я первый, а ты следи.

Привычным уже хватом сцапал ледышку, припомнил прошлую ночь. Сейчас река не хуже блестит — и звёзды отражаются, и луна, да ещё и голубоватые отблески от костра. Странно вообще-то: костерок далеко от нас, в стороне, пламя на воздухе еле видно, а вот вода от него подсвечивается, причём не только вокруг причала. Мало того — ледышка, которую я держу, тоже начинает мерцать, хоть и едва-едва…

Лиза тихонько ахнула и прижала ко рту ладонь. Я это краем глаза заметил, но всё равно не сбился, потому что настроил себя заранее — не дёргайся, Митяй, и не радуйся раньше времени. Огонёк в ледышке остался, я продолжал на него смотреть и через несколько секунд понял — он уже не исчезнет, самое трудное позади.

Медленно повернулся к Лизе и поднёс огонёк к ней ближе — пусть полюбуется. Глазищи у неё — по серебряному рублю, даже вздохнуть не решается лишний раз. Я говорю вполголоса:

— Всё нормально, не бойся.

— Митя! Вот это да!

— А ты думала.

— Река с тобой уже говорит?

— Нет ещё — это, наверно, только начало. Надо сообразить, что дальше делать.

— Сосредоточься на этой искорке, — советует Лизавета, — попробуй мысленно позвать реку.

Опять уставился на мерцание, зову, но ответа нет. Подождал с полминуты, пробую ещё раз — то же самое. Лиза утешает:

— Не беда, спешить некуда — вся ночь впереди…

И тут же мы услышали вой — вернее, не услышали даже, а просто поняли, что он был. Как будто зверь не голосом выл, а чистой, беззвучной ненавистью, которую мы ощутили кожей. Да и не мы одни — лошади на постоялом дворе от испуга заржали разом, и залаяли псы, хрипя и надсаживаясь.

— По-моему, это за нами, — говорю деревянным голосом.

А Лиза, придвинувшись ближе, шепчет:

— Митя, попробуй ещё, скорее! Зови реку, пусть защитит!

Стынь-капля мерцает, я на неё таращусь и мысленно уже буквально ору: «Услышь! Помоги! Откройся!»

Свет на воде застыл, как тонкая плёнка, и всё вокруг тоже замерло на мгновение. А потом эта плёнка вспучилась прямо напротив нас, лопнула в серебряных брызгах, и появился намокший призрак.

Сейчас попробую объяснить.

Стоит, предположим, голый человек под дождём, и вода стекает по коже. Потом — раз! Человек куда-то исчез, но вода продолжает обтекать пустоту, которая там осталась, точно по форме тела. Вот что-то такое мы и увидели.

Добавлю ещё, что фигура женская, но меня это в тот момент, уж поверьте на слово, занимало меньше всего. Разве что мысль мелькнула — может, это и есть одна из русалок, для которых горит костёр?

Мокрая пустота неторопливо вышла на берег, остановилась и повела несуществующей головой. Ну, дескать, что тут такого срочного? Струйки воды на ней тускло серебрились под звёздами.

— Э-э-э… — сказал я.

Другие слова почему-то не вспоминались. Глянул на Лизу, глаза у неё — уже не рубли, а блюдца. Сигналю ей — давай, учёная, твоя очередь! Завяжи умную беседу!

— И-и-и… — промолвила Лизавета.

Пустотелую гостью проняло-таки нашим красноречием — она опустила взгляд и, сделав ещё два шага, присела перед нами на корточки. Уставилась на стынь-каплю, которую я держал, и протянула руку. Я решил — требует отдать, но она лишь коснулась кончиками пальцев. Ледышка от этого замерцала сильнее.

А потом, как мне показалось, плеск волн на реке сложился в слова:

— Зачем ты пришёл?

В горле у меня пересохло, язык — как чужой:

— Мы хотим… Мы просим…

Договорить не успел. Повторился недавний вой, и псы опять захлебнулись лаем. Послышался стук копыт, затрещали сучья — кто-то ломился к нам сквозь кусты. Русалка, повернув голову, прислушалась, поднялась, мы с Лизой переглянулись и тоже встали, а через секунду двое всадников выскочили на берег.

ГЛАВА 8

Я ожидал, что сейчас, когда кокон снят, мы снова увидим Кречета в человеческом облике, но он явился в истинном виде. То ли решил, что притворяться больше нет смысла, то ли захотел припугнуть и нас, и русалку — ночью его морда смотрелась ещё хуже, чем днём. Лёд (или мрамор — я так и не разобрал) белел отвратно и мёртво, а лунный свет неуклюже спотыкался на сколах.