Я стою перед зеркалом и вижу в нём брыластое, землистого оттенка лицо с толстым носом, глазами цвета спитого чая и морщинистым лбом, переходящим в лысину; над правым виском темнеет россыпь пигментных пятен. Губы недовольно поджаты — кажется, что их давным-давно свела судорога, да так и не отпустила; во взгляде читается брезгливая настороженность. Когда, в какой момент времени этот отвратительный незнакомец стал мной, и почему я с таким катастрофическим опозданием обнаружил эту метаморфозу? Будь у меня ответ на этот вопрос, я стал бы, наверное, величайшим философом, мудрецом, который сподобился разглядеть в механизме онтогенеза одну из самых тайных пружин, и меня ждала бы всепланетная слава с гранитными пьедесталами и прижизненным занесением в анналы, но я всего лишь провинциальный магистр.

Поправляю узел на галстуке, но сюртук пока что не надеваю. Спускаюсь по лестнице на первый этаж, держась за перила, и прислушиваюсь к себе, чтобы определить, как мой потасканный организм отреагирует на перспективу долгой прогулки, предстоящей сегодня. К счастью, тревожных симптомов пока немного — лишь что-то покалывает в боку, да ещё ноет поясница; по сравнению с предыдущими днями я прямо-таки брызжу здоровьем.

Да, август дался мне тяжело: удушливый полог зноя ежеутренне опускался, укутывал меня с садистской заботливостью, вызывая одышку и мешая нормально соображать. Время от времени я, не выдержав, остужал воздух в кабинете с помощью чар, подхлёстывал конвекционный поток, но эти, хоть и несложные, операции тоже требовали расхода внутренней силы — я переутомлялся и, когда действие чар заканчивалось, мучился от жары ещё больше. Всё повторялось изо дня в день; я мог бы, конечно, пригласить специалиста со стороны, чтобы тот обеспечил прохладу в доме, но тут возникло препятствие — моё старческое тщеславие. Ведь подобное приглашение доказало бы со всей очевидностью, что я сам уже не справляюсь с примитивнейшими задачами, раскис и потерял хватку; что я в своём деле уже не матёрый волк, а жалкий облезлый пёс. И пусть даже, говоря объективно, это полностью соответствует истине, смириться я не могу: моя лишённая блеска, но честно заслуженная в течение многих лет профессиональная репутация — последний надёжный якорь, который у меня остаётся в этом безумном мире.

Супруга ожидает меня в столовой — сидит, надменно выпрямив спину, и постукивает холёными ноготками по накрахмаленной скатерти. Настроение у меня стремительно портится — сам факт того, что моя дражайшая половина встала сегодня в такую рань, да ещё и спустилась к завтраку, уже тянет на аномалию в локальном масштабе. Мы, по негласной договорённости, прокладываем наши маршруты в доме с таким расчётом, чтобы встречаться как можно реже; существуем, по сути, в параллельных пространствах. Что могло заставить её нарушить этот обычай?

Она моложе меня на добрые четверть века, и сейчас ей всего лишь под пятьдесят. Тщательно следит за собой — собственно, это, по-моему, и составляет главное содержание её жизни, — благодаря чему не утратила хищную красоту, которой наделена от природы. Даже сейчас, когда кроме меня и слуг никто не может её увидеть, она, подкрашенная и умело припудренная, выглядит как на элегантном журфиксе; сесть умудрилась так, чтобы свет из окна ненароком не подчеркнул те редкие возрастные морщинки, которые (я констатирую это с некоторым злорадством) уже не спрячешь косметикой.

— Доброе утро, Александр, — произносит она бархатистым голосом, — как твоё самочувствие?

— Благодарю, Полина, — я позволяю себе усмешку. — Моё самочувствие — примерно на том же уровне, что и полгода тому назад, когда ты в последний раз интересовалась этим вопросом.

Она спокойно кивает, словно не заметила шпильку, и приступает к трапезе. На тарелке перед ней — стебли зелёной спаржи, сохранившие весеннюю свежесть с помощью кулинарных чар; мяса она не употребляет, будучи непоколебимо уверена, что от него портится цвет лица.

Я женился на ней тридцать лет назад, когда подобрался к пику своей карьеры, а именно — получил солидную и хлебную должность при канцелярии императорского наместника; моё самомнение развернулось тогда как павлиний хвост, широко и ярко. Я полагал, что, достигнув таких успехов, имею право на всё самое лучшее, в том числе в матримониальном плане. Не скажу, что влюбился в Полину с первого взгляда (я ведь к тому моменту был уже, мягко сказать, не юн, да и вообще романтизмом не отличался), но внешне она, на мой вкус, затмевала всех конкуренток. К тому же её отец, несмотря на древность и знатность рода, был не так богат, как ей бы хотелось, и отдавал себе отчёт в том, что моё сватовство — вариант практически оптимальный и на большее рассчитывать не приходится. Поэтому всё, как говорится, сладилось, и я стал счастливым мужем великосветской (если, конечно, это определение применимо к реалиям нашего заштатного края) стервы с идеальной фигурой.

— Александр, — говорит она, отставляя тарелку, — я хотела бы обсудить с тобой один насущный вопрос.

— Вот как?

— Да, он тебя наверняка заинтересует. Ты получишь возможность сделать важное и полезное дело, которое к тому же развеет твою хандру.

Это её излюбленная манера — преподносить всё так, будто она своими капризами делает мне великое одолжение, но я, давно изучивший эти уловки, не веду даже бровью.

— И о чём же речь, позволь уточнить?

— Видишь ли, я вчера общалась с Танечкой Полежаевой. Ты её должен помнить, я вас как-то знакомила. Ну и вот, её младший сын учится в университете, перешёл на третий семестр, и у него есть дар, но овладеть этим даром правильно почему-то не получается. Мальчик мучается, профессора разводят руками…

— Полина, — я утомлённо морщусь, — только не рассказывай мне, что пожалела бедного мальчика. Давай хотя бы друг перед другом обойдёмся без лицемерия. Или говори прямо, или я ухожу — у меня дела.

— Хорошо, скажу прямо, — её ноготки опять выстукивают нервную дробь. — Сложилась довольно глупая ситуация. Татьяна обратилась ко мне прилюдно, хотя обычно такие вещи обсуждают с глазу на глаз. Отказав ей, я выставила бы себя в невыгодном свете, поэтому пообещала помочь…

— Это твои проблемы. Я не обещал ничего.

— Александр, я знаю — ты меня ненавидишь…

— Ты себя переоцениваешь.

— Ладно, я тебе безразлична. Но я прошу тебя — посмотри на этого мальчика, подскажи ему что-нибудь. Буду тебе очень благодарна.

Я не верю своим ушам. Жена просит? Не требует, не предъявляет ультиматум, не упрекает, а действительно обращается с просьбой? Надо взять красные чернила и обвести на календаре эту дату…

— Хорошо, пригласи его. Я взгляну, но никаких позитивных сдвигов не гарантирую.

— Спасибо.

Она встаёт и проходит мимо меня к двери; юбка из тонкой ткани целомудренно прикрывает колени, но при этом так облегает бёдра, что любое невиннейшее движение воспринимается как эротический танец. Раньше при виде этой картины у меня перехватывало дыхание, и я готов был выпрыгнуть из штанов, но времена меняются; всё под лунами преходяще — даже похоть, казавшаяся фундаментальной константой.

Допив чай, я тоже выбираюсь из-за стола — пора ехать.

Киваю камердинеру Якову, и тот почтительно подаёт мне сюртук. Глаза у Якова помаргивают, слезятся, словно возможность прислуживать мне сегодня растрогала его до предела, но это, разумеется, чушь; он просто дряхл — дряхлее даже меня. Пожалуй, именно это последнее обстоятельство, а не мифическая сентиментальность, является причиной того, что я до сих пор не заменил его кем-то порасторопнее: меня греет мысль, что я — не самый старый пень в этом доме.

Я заранее велел запрячь лошадей, и рессорная коляска с дутыми шинами ждёт меня у крыльца; редкие капли дождя срываются с неба, которое обрело приятную серость. Я усаживаюсь, и кучер плавно трогает с места — он прекрасно осведомлён, что хозяин не любит резких движений.

Экипаж катится по улице. Брусчатку успели подмести на рассвете, но на газонах кое-где попадаются одинокие пожухлые листья, сбитые с веток первой сентябрьской непогодой. Влажно чернеют кованые решётки оград, за которыми всё ещё сонно дремлют дома в два-три этажа с пилястрами, портиками и лепниной на широких фронтонах; лепнина эта, по большей части, образует замысловатый орнамент, обрамляющий фамильные гербы с разнообразным зверьём. Здесь обитают богатые дворянские семьи.