— А Алеша теперь прямо живет у Дмитрия Иванови­ча?— спросила Галка. Она же не слышала, о чем сегодня говорил бабе Нате Дмитрий Иванович, потому и спросила об этом.

— Прямо живет,— ответила баба Ната и стала расска­зывать дальше.

Алеша еще в конце прошлого лета уже почти каждый день навещал Дмитрия Ивановича. Даже помогал Марии Васильевне. То с Данилкой поиграет, то за молоком в ма­газин сбегает. Читал Дмитрию Ивановичу газеты, книги, сам-то он не может много читать, голова у него очень на­чинает болеть. Зимой Алеша тоже бывал у Дмитрия Ива­новича, потому что они очень подружились. И скучали друг без друга, даже если не виделись всего несколько дней. А потом так получилось, что Данилкиным родителям обяза­тельно надо было на два месяца уехать из Москвы. Мария Васильевна хотела оставить работу, чтобы все время быть возле Дмитрия Ивановича на даче. Алеша должен был по­ехать в пионерский лагерь, потому что его родители, как и Данилкины, тоже отправлялись в экспедицию. Но Алеше хотелось пожить с Дмитрием Ивановичем. Он всех уверял, что вполне справится до приезда Марии Васильевны с ра­боты со всеми делами...

— И Алешины родители согласились,— забежала я впе­ред.

— А наша мама ни за что бы не согласилась,— сердито сказала Галка.— Она бы сказала: «Ни в коем случае!»

— Ну, не забывай, что Алеша на два года старше На­таши,— сказала баба Ната.— А потом ему и дома прихо­дится многое делать. Родители его часто бывают в коман­дировках, и он остается дома со старым дедушкой. Алеша самостоятельный мальчик. И Мария Васильевна подумала-подумала и тоже согласилась. Тем более что через месяц у нее будет отпуск.

Баба Ната рассказывала, а я слушала ее и все думала отом, как бы она удивилась, если бы узнала, что это мы Алешу называли Кабанчиком, что это мы его так с Галкой невзлюбили. И наверное, она очень рассердилась бы на нас. А сердится баба Ната совсем не так, как мама. Наша мама сердится громко, покричит она, покричит на нас и быстро успокоится. А баба Ната молчит, и глаза у нее бы­вают какие-то несчастные. И очень делается ее жалко. Нет, подумала я, уж лучше пусть она ничего не знает, за­чем ее расстраивать!

На следующее утро мы встали с Галкой еще раньше деда Володи. Спускается он вниз, смотрит, а мы уже мар­шируем по его любимой дорожке. Я хорошо сажусь на шпагат, перегибаюсь как угодно, будто резиновая. Баба Ната не может этого видеть. Она кричит: «Уберите этот ужас!» А марширую я плохо, все сутулюсь и не знаю куда девать руки. Галка перегибаться не умеет, зато марширует она замечательно, шагает широко, руками размахивает сво­бодно. Прямо как суворовцы на параде.

Дед тоже пошагал за нами. Шагал он и пел негромко, чтоб не разбудить маму с бабой Натой:

Они с бабой Натой были и пионерами, и комсомольца­ми. Теперь-то они уже давно коммунисты, но очень любят петь старые пионерские и комсомольские песни. И нас научили петь эти песни. Мы стали деду Володе подпевать:

— Эй, вы, красные барабанщики,— крикнула нам сверху мама.— Чего это вы поднялись в этакую рань?

Мы переглянулись с Галкой и вместе закричали:

— Мы хотим тебя отпустить в Москву!

Мама быстро спустилась вниз.

— Что это вам вздумалось? — спросила она.

— Ты же еще не все книги купила для своих студен­тов,— напомнила я ей.

— И папе давно не звонила,— сказала Галка.— Он, на­верно, думает, уж не случилось ли тут с нами чего-нибудь плохого.

— Все это верно,— согласилась мама.— И книги мне на­до поискать, и отцу вашему позвонить. Только ведь баба Ната сегодня в город едет, как же я вас одних оставлю?

— Так в Харькове же ты нас оставляешь одних,— зата­рахтела Галка.— И здесь, как поедешь в Жуковский за продуктами, так и застрянешь почти что до вечера.

Тут все рассмеялись, потому что мама и в самом деле если уж вырывалась из дома, то надолго.

— Алеша остается один с больным человеком и с Данилкой,— сказала я,— а он меня всего на два года старше. И потом у нас же здесь кругом люди живут.

— Рискни! — сказал дед Володя маме.

Мама повеселела. Она оставила нам деньги на молоко, перечислила, что мы должны за день съесть. Потом она на­дела свое любимое рябенькое платье, чмокнула нас и вме­сте со своими родителями пошла на станцию. Я посчитала, получилось, что вернутся они не раньше, чем через десять часов.

— Ого! — сказала Галка.— За десять часов до Москвы можно пешком дойти.

— Больно ты скорая, до Москвы от нас тридцать девять километров.

— Ну и что! Когда мы с дедом гуляем, мы идем три километра час, а идем мы не очень быстро.

— Тебя не переспоришь,— сказала я.— Давай-ка лучше завтракать. Вообще я сегодня в доме старшая, ты должна меня слушаться. 

— Хорошо,— сразу со­гласилась Галка,— давай сегодня весь день играть в дочки-матери, ты будешь мама, а я дочка.

Мы позавтракали, вы­мыли посуду, подмели пол, даже подмели большой метлой из прутьев главную дорожку, которая бежала от наших дверей до самой калитки. Оставалось толь­ко сходить за молоком. Но тут Галка пропищала:

— Мама, заплети мне косички.— Она все время помнила, что мы играем в дочки-матери.

Я уже немножко умею штопать колготки, умею зашивать не очень большие дырки на платье, да­же вышила маме к жен­скому дню длинный кармашек для расчески. А косы заплетать я еще не научи­лась, это очень трудно. Па­па тоже не умеет запле­тать кос. Зимой мама уеха­ла в командировку прини­мать экзамены у студен­тов-заочников. И тут ока­залось, что наш папа мо­жет сам и котлеты делать, и картошку жарить, а борщ у него даже получается вкуснее маминого. Но надо было еще каждое утро заплетать Галке косы...

В первый день папа долго мучил ее и в конце концов так причесал, что Галка вернулась из школы злая, запла­канная и сказала, что мальчишки ее дразнят Степкой-рас­трепкой. И папа вот что придумал. Он разлохматил тол­стую веревку, немножко расчесал ее и весь вечер учился на этой веревке заплетать косы. Но когда утром запле­тал косы Галке, она все равно визжала на весь дом. И когда мама ее причесывает, Галка тоже все ойкает да пищит.

— Знаешь что, дочка,— сказала я Галке,— давай-ка я тебя подстригу.

— Понарошку? — спросила Галка, потому что мы же с ней играли в дочки-матери.

— Нет, по правде,— ответила я.— Ведь маме по пять раз в день приходится заплетать тебе косы, ну что ей, де­лать, что ли, больше нечего!

— Все равно нам от нее нагорит,— захныкала Галка.

— Да она даже рада будет, посмотришь. Я вот стриже­ная, так мама говорит, что она с моими волосами горя не знает. Неужели тебе не надоело ходить Степкой-растреп­кой.

— Ладно, стриги,— согласилась Галка,— только, чтоб не больно.

Я хотела срезать косы пониже, чтоб потом быстрее их снова отрастить, если мама нас начнет ругать. Но одна коса срезалась выше, пришлось еще подрезать и другую, и опять получилось неровно, и опять я подравняла.

Галка побежала наверх посмотреть на себя в зеркало. Вернулась такая веселая и сказала, что ей очень нравится быть стриженой.

Мы второй раз поели, потом сбегали за молоком, потом к маленькой Оле поглядеть на ежиху с ежатами, и все равно до приезда наших оставался почти целый день. Было жарко, хорошо было бы побарахтаться в Безымянке, но мама не велела уходить далеко от дома. Галка сказала:

— Алеша обед сам готовит.

— Обед у нас есть, мама вчера большую кастрюлю щей наварила. Знаешь, как эти щи называются? Ленивые.

— Ле-ни-вые! —удивленно протянула Галка.

— Ну да. Понимаешь, каждый день лень варить щи, поэтому их варят сразу на два, даже на три дня. И назы­ваются они ленивыми.