— Отстань, — сказал Юрка, — ты мне надоел.

У него и вправду голова разболелась от всех этих разговоров.

— Ну иди, иди. — Валерий засмеялся. — Там тебя дети ждут, дружки твои…

Юрка рассердился, вышел и в дверях столкнулся с отцом. Отец только что был в райкоме партии. Он был не в себе.

Отстающий сейнер, куда поставили его капитаном, опять оказался в пролове — недобрал десять центнеров рыбы. И вот, разъяренный, он пошел в райком партии жаловаться и требовать вернуть ему его корабль.

Никто не знает, о чем говорил с отцом первый секретарь — сам он об этом молчал, — но, столкнувшись с Юркой в дверях, он едва не обрушил на его голову весь свой гнев:

— Чего без пальта ходишь? Некому в больницу бегать…

— Ничего, батя, уже тепло, — вступился за брата Валерий, успевший для видимости взять в руки учебник.

Самое обидное для отца было то, что сейнер, на котором он ходил до этого, опять перекрыл норму и кое-кто в поселке поговаривал, что это не его, Варзугина, заслуга: дело не в капитане — просто команда хорошая попалась.

Скоро отцовский сейнер опять ушел в море, и вот тогда-то Валерий замкнулся, ушел в себя — ни слова не вырвешь. Юрка узнал от Раи, что брат необдуманно, под горячую руку, заикнулся отцу насчет того, чтоб его взяли на сейнер юнгой. Отец обругал Валерия: ему некогда обучать нового матроса. Нужно план выполнять, тралмейстеру — оболтусу — мозги вправлять, чтоб быстрей чинил продравшийся на камнях трал, читать лекции первому помощнику, на каких курсах ходить при ветре, чтоб не прекращать траления…

А Валерия, когда кончились экзамены, отец определил матросом, только не на корабль, а на… водопад.

Он находился километрах в четырех от Якорного, на реке Трещанке, звали его падуном, и весной, когда река вспухала от талых вод, южный ветер доносил в поселок его отдаленный, глухой грохот. Туда-то, к падуну, во время икрометания входит из моря семга — самая вкусная и дорогая из всех северных рыб.

В это время ловить частным лицам семгу сетями и на поддев запрещено. Все-таки кое-кто ухитрялся тайком вылавливать ее, и вот инспекция рыбонадзора построила у падуна домик и решила установить круглосуточное дежурство.

Там, возле падуна, в другой избушке уже разместилось семужное звено дедушки Аристарха, и отец решил, что Валерий будет под его присмотром.

Уезжал брат неохотно.

— Ничего, — утешал его Юрка, — зато матрос. — А на море или на берегу — какая разница!

— Нет, это не по мне, — сказал Валерий, помахивая новеньким удостоверением с фотокарточкой. — С тоски подохну. Книг разве захватить с собой? Ты хоть меня не забывай.

— Ладно, — пообещал Юрка довольно равнодушно.

На падун Валерий взял гору книг, ружье с патронами, еду, кастрюли, и моторная дорка отвезла его на место первой вахты.

Прошло три недели, и Юрка впервые по-настоящему понял, что значил для него Валерий. Васек был еще малышом и товарищем быть не мог.

Юрка так стосковался по старшему брату, что все валилось из рук. Он не мог дождаться, когда у Валерия наконец кончатся харчи и мать разрешит навестить его.

Такой день настал.

Это было в начале июня. С утра дул сильный ветер, и по поселку носились песчаные смерчи. Песок забивался в уши, скрипел на зубах, и люди, ходившие по деревянным мосткам, специально проложенным по всему поселку, отворачивались и закрывали руками глаза, нос, рот. Одни овцы, привыкшие к песку, бродили у реки, обдирая с бревен кору, пожирали бумагу и даже обрывки пропахших рыбой сетей; наверно, поэтому их мясо сильно отдавало рыбой…

В этот ветреный день, во время самой полной воды, и отчалила от брюги — причала — дорка.

Вода все прибывала, и вместе с ней, как всегда, с моря дул свежий ветер. Ушли в воду, словно стали ниже, зеленые от слизи и водорослей сваи причалов, въездов и складов, скрылись лужи, грязь и мусор на обнажившихся речных берегах; суда, с большим креном лежавшие на камнях и песке, вдруг, получив под киль воду, выпрямились, закачались, и мачты их теперь глядели, как и полагается корабельным мачтам, в зенит. Шхуны и боты, по нерасторопности команд оказавшиеся на мели, дождались наконец большой воды, дождались прилива и могли выйти в море. Даже в глубь этой песчаной земли — и туда проникал прилив: вода в колодцах в это время становится чуть солоноватой…

Два раза в сутки — прилив, два раза в сутки — отлив. Его неумолимому закону подчинена вся жизнь Якорного, всего побережья: прилив — отлив, прилив — отлив… Его учитывают судоводители и мотористы маленьких дорок, тралмейстеры, опустившие в море огромный трал, и семужники…

Прилив — отлив, прилив — отлив…

Дорка с карбасом на буксире, подгоняемая приливным ветром, шла по Трещанке. Прилив сломил течение реки, смешал его еще недавно пресную воду с соленой и нес лодки вперед.

Юрка лег на борт, зачерпнул в ладонь воду, поднес ко рту и скривился: солоновато-горькая! Река становилась узким заливом моря. Желтые отмели и камни исчезли и не грозили винту дорки. Только макушки громадных камней, Двух Братьев, торчали наружу, и вокруг них воронками заворачивалась вода.

— И эхолота не нужно, — сказал Пудов, сотрудник районной газеты, молодой, но очень тучный человек, ехавший по своим газетным делам к семужникам. — Знай только посередке держи… Правильно я говорю, товарищ уполномоченный по доставке продуктов?

Юрка, лежавший среди мешков с картошкой и мукой — он вез харчи Валерию и всему звену, — не возражал. Он следил, чтоб брызги не попали на куль с сахаром, конфетами, чаем и печеньем. Кроме продуктов, он вез семужникам кое-какую теплую одежду — родные попросили передать.

Поселок давно кончился, пошли сопки. Кое-где глыбы нависали над водой, старые, серые, все в трещинах, изломах, морщинах, скудно поросшие ржавыми лишайниками и мхом.

Выставив тугой живот, Пудов бесстрашно стоял на носу дорки и, наверно, воображал себя бывалым мореходом. Выглядел он живописно: кирзовые сапоги, хлопчатобумажный пиджак и большая соломенная шляпа. В руках он держал одностволку. Черные дикие утки плавали у берега; они были слишком далеко, чтоб в них попасть.

Ветер вместе с приливом шел со стороны моря, но он не мог утке отнести рев водопада. Он долетал все отчетливей и скоро превратился в настоящий грохот.

— Гляди! — кричал Пудов. — Они самые!

Впереди, на блещущей от солнца воде, показалась лодка с тремя темными фигурками.

— Как делишки, бабоньки? — крикнул Пудов, все еще стоя на носу.

— Тридцать кило! — ответила женщина в синем платочке, сидевшая на веслах.

Дедушка Аристарх, в телогрейке и армейской зимней шапке, быстро обернулся на стук мотора.

— Вон какую рыбину подцепили! — Он полуобнял за плечи вторую женщину, которая стоя вела карбас по туго натянутой тетиве тайника.

Женщина взвизгнула, качнулась, села на сиденье и брызнула на дедушку водой.

— Ох ты, дед! Бороду сейчас обрежу!

— Они тут не скучают, — заметил Пудов, когда дорка проходила неподалеку от карбаса.

— Цирк один, а не жизнь, — сказала та, что сидела на веслах, худощавая женщина лет сорока, Васильевна, как звали ее в поселке.

Дорка ткнулась в берег.

Перетащив снедь и вещи в избушку, Юрка с корреспондентом пошли к падуну. По краям тропинки кое-где рос щавель, и Юрка жевал кислые листки его, топтал белые цветки морошки, бросал в рот вялые прошлогодние ягоды.

Гул падуна висел в воздухе. Он еще не был виден за краем сопки, но водяная дымка его стояла в небе, и солнце, преломляясь в ней, вспыхивало и выдувало семицветную радугу.

Вот сопка осталась сбоку, и они увидели падун. Трещанка, разрезая пустынную тундру, приближалась к порогу, набирала бешеную скорость, сужалась, летела, падала с тяжелым грохотом вниз, в котловину, на черные плиты, стреляла у того берега тугими фонтанчиками, взрывалась, точно внутри были заложены фугасные бомбы, и над всем этим ревом и клекотом стояла тончайшая водяная мгла.