— А кто это был? — спросил жадный до подробностей Шашапал.

— Верно, тот, кто добро свое прятал, — рассудила Елена, выкладывая из рубиновых блесток пятиконечную звезду на одной из могил. — Хорошо у него теперь. Глянь, — кивнула Медуница Нику на выложенную звездочку.

— У кого? — нахмурился Ник.

— У партизана, с горлом перерубленным. Видишь, как вышло все, — Медуница обняла ладонями голову. — Немцы проходящие про кладбище не дознались ничего. А мародеры там лиходейничали хуже некуда.

— Но мародеры — это же немцы? — недоумевал Ник.

— Нет. То не немцы учинили. А мародеры, — настаивала на своем Медуница.

— Ты что-то путаешь, — попытался разобраться Шашапал. — Мародерами называются солдаты армии-поработительницы. Те, что грабят мирное население завоеванной страны. Как это делали немцы-оккупанты.

— Не знаю, как там что называется, — немного переждав, отвечала Медуница, — но грабили могилы и партизана убили мародеры. Самые что ни на есть разбойники, по-нашему. Одного мне бабушка Мария сама показала. Репейником прозывался. Руки до земли. А лицо, как свекла, морозом хваченная. На голове — щетина звериная. Пучками по всему лицу проросла. Глаз лютый, с косинкой. Бабушка Мария говорила, что до войны мужик этот кабанчиков колол и на бойне ошивался. На кладбище, могилы копал… А когда стали люди прятать всякое добро, то такие, как Репейник, наживаться на бедах порешили. Хоронились на кладбище да караулили, когда чего кто зароет. Потом отрывали и уносили. Если кто еду для партизан оставлял, тоже тащили… Церковь у нас старинная. При ней издавна склепы находились. Так вот, мародеры все там переворошили и в склепах пережидали, чтобы добычу выслеживать. Перед снегами. Не приморозило еще… Дожди, ну все как есть размыли, расквасили. На кладбище глина болота хуже. Вживую засасывает. Бурчит, хлюпает. Скользкая, как кишки свиные… От деревни нашей недалеко у немцев с партизанами перепалка вышла. Немцев много шло. С пулеметами. Побили они партизан. Партизаны, которые живыми остались, через кладбище уходили. И одного раненого на кладбище оставили, в склепе. При нем пушку короткую. Вся пушка — дуло одно. А тяжелая, как Васек сказывал.

— Миномет, наверное, — уточнил Иг.

— Ну да. У немцев партизаны миномет отбили. А зарядов к нему нет. Партизаны раненого из склепа ночью забрать наметились. Он так бабушке Марии объяснил. Да не смогли, видно, за ним воротиться… Так он в склепе и лежал. Сам плохой. Серый… Его там тетка Матрена нашла. Она за церковью приглядывала. Вот и нашла его в склепе. Прибегла суматошная. Бабушке шепчет. Я с печки слушала. Бабушка Мария молоко хворому истопила враз. И пошли они с теткой Матреной. Два дня еду раненому тому носили. Поочередно. Меня не брали. Сами через грязь-глину перемогались едва. А дожди все пуще да пуще. Злющие. Порешили тогда бабушка с теткой Матреной к нам раненого перетащить. На третье утро пошли за партизаном. Глядят, а у него горло перерублено. Сам переворошен весь. И лопата в крови брошена. Видать, добро какое искали под хворым. А откуда у него добро? Одна пушка короткая. Она разбойникам на кой? Уж как бабушка Матрена да мамаша-тетка мародеров тех кляли, что болезного партизана зарезали. Хуже немцев.

— Ты партизана того сама видела? — с трудом выговорил Ник.

— Нет… Васек на захоронку ходил. Он мне про горло и сказывал. И как лопату ту со зла топором крушил.

Близнецы закатывали пир. В честь дня рождения матери своей — капитана медицинской службы. В центре стола красовалась большая коричневая фотография приветливой женщины со смешливыми глазами и кудрявой челкой.

— Довоенная, — как объяснил Иг, — когда нам по шесть лет было.

На стене сверкал щит, выкроенный из куска новенького кровельного железа. Под скрещением меча и автомата сияли, вырезанные из детского календаря, ордена Красной Звезды, Отечественной войны II степени, медали «За оборону Севастополя» и «За боевые заслуги» — фронтовые награды юбилярши. Ниже были расклеены штатские и военные фотографии, из коих особенно выделялась пляжная, где Ник и Иг (голые карапузы в панамках) ревели, распахнув рты, сидя на руках у смеющейся матери.

— Мы хотели вкусную посылку маме послать, — объяснял Иг, выставляя на стол тарелку с шоколадным ломом, — за две недели. Собрали уже все. А отец отговорил. Во-первых, Германия как-никак заграница. Подумают еще, что у нас в армии плохо кормят. Во-вторых, говорит, мать знает, какие у нее сыновья сладколюбы, и расстроится только. В-третьих, вы — здоровые мужики теперь и должны соображать, что победа может раньше вашей посылки прийти.

— И получится — мама домой, а посылка в Германию, — договорил за брата Ник, раскладывая по тарелкам громадные куски омлета из яичного порошка, украшенные тончайшими ломтиками розоватого сала.

— Пусть только вернется! — крикнул Иг, встал на руки и прошел по полу метра полтора. Вскочил, бодро похлопал себя по ягодицам, скорчил кошмарную рожу, бросился на старый диван, откинувшись на истертую спинку, задрал голову к потолку, сказал, как поклялся.

— Мы ей сказочной красоты платье подарим. Какого ни у кого в мире нет!.. В комиссионке, в Столешниковом переулке висит. Видали?

— Нет, — за себя, Сергея и Елену ответил Шашапал.

— Да мы вас сводим, покажем, — пообещал ребятам Иг. — Кстати, чуть не забыл… Отец всех в честь материнского дня рождения ведет в воскресенье на «Ивана Никулина — русского матроса». В «Ударник». Тебя ведь отпустят с нашим отцом? — обратился Иг к Сергею.

— С отцом, я думаю, отпустят, — вздохнув, пообещал Сергей.

— А теперь, — продолжал Иг, — я прошу вас подставить кубки и бокалы! Сегодня мы напьемся, как люди Флинта.

Из семи бутылок крем-соды, торжественным редутом сгрудившихся в середине стола, рядом с фотографией матери близнецов, Иг открыл сразу две и приступил к разливанию.

— Первой полагается наливать женщине! Давай, Елена, свой стакан! Чего ты там задеревенела?

— Мне вина нельзя подносить, — тихо сказала Медуница, подтягивая к себе пустой стакан.

Громче всех захохотал Сергей. Но он же первым поспешил помочь Медунице, которая с недоумением взирала на веселящихся мальчишек.

— Помнишь, ты рассказывала, как бабушка Мария тебе сладкую воду из голубики с медом делала? Так крем-сода такая же сладкая вода, но шипучая. Попробуй, не бойся.

Елена отпила чуть-чуть, удивилась.

— Ишь, в нос как сшибает… А вкусно.

— Так подставляй, смелее! — Ник откупорил еще одну бутылку и налил Елене полный стакан.

— Все! Тишина! — потребовал внимания Иг. — Я хочу сказать тост… Давайте выпьем за нашу маму — Надежду Сергеевну! Она всю войну раненым на передовой операции делает. И скоро мы ее ждем с победой… Она так смеяться может, что, даже когда реветь хочется, захохочешь от ее смеха. Помнишь, Ник? Ну, скажи!

— Лучше мамы никто не смеется, — подтвердил помрачневший Ник.

— Мама наша очень гостей любит, — продолжал Иг, — вот увидите сами! Она на ладонях умеет грустные и смешные песни играть. Одними ладонями! Клянусь! Скажи, Ник!

— Умеет, — заверил Ник.

— Я в жизни больше ни одного человека не встречал, чтобы он ладонями мог играть. А наша мама играет. Сколько она, наверное, новых песен за войну выучила. Еще мама любит птиц на волю выпускать. Мы когда на даче жили, там мальчишки деревенские птиц всяких ловить наловчились. Щеглов, синиц, снегирей. И продавать. На электричку сядут. А там через три станции большой рынок по воскресеньям был. Так мама у них всяких разных птиц первой покупала. Шла с нами на луг, к озеру, и всех птиц там выпускала. Вот ваши матери дома, и Сергея и Шашапала. Я, правда, про мать Медуницы не знаю, — спохватившись, остановился Иг.

— Мамаша-тетка неплохо нынче живет, — объяснила Елена. — А та, что родила меня, на торфе померла. Она тоже хорошая была. Только я к ней присохнуть не успела.

Медуница вздохнула, взяла вилку, стала маленькими кусочками отщипывать и есть остывший омлет, помогая себе горбушкой хлеба.