В тот же миг Сергей ощутил нестерпимое желание оттолкнуться и улететь со звонницы, подальше от затянувшегося разговора. Но кто-то невидимый властно остановил его за плечи, заставил дослушать до конца.

— Да… Вы, кажется, говорили о меткости, — Вальтер небрежно смахнул перчаткой снег с перил звонницы. — Не буду врать, снайпером я никогда не был. Но в юности стрелял совсем недурно. И заметьте, без всяких оптических прицелов… Впрочем, и сейчас…

Вальтер снял очки и теперь использовал их в качестве своеобразной дирижерской палочки.

— Ну-ка, Карл… Подойдите сюда… Ближе! Еще ближе!.. Видите, к проруби спускается по тропинке…

Сергей едва удержался, чтобы не посмотреть вниз…

— Вижу, господин майор, — заверил Карл. — Старуха с ведрами в темном платке.

— Отлично, мой мальчик! — Вальтер поощрительно хлопнул солдата по плечу. — Сколько, по-вашему, отсюда метров до этой старухи? — спросил майор и снова взнуздал переносицу очками.

— Метров четыреста двадцать — четыреста тридцать, господин майор, — отрапортовал Карл.

— Вы согласны с мнением вашего солдата, Отто? — продолжал Вальтер.

— Пожалуй, я назвал бы те же цифры, герр майор.

— Так вот, дорогой Отто, я берусь без всякого оптического прицела просто из карабина Карла попасть в любое из ведер старухи. Карл, дайте мне ваш карабин… Прекрасно. Заказывайте, Шмидт!

— Но, герр майор, — попытался остановить Вальтера Отто. — Я вам верю на слово. К тому же, я надеюсь, вы не станете тревожить понапрасну наших часовых.

— Понапрасну не стану, — великодушно согласился Вальтер, приставляя карабин к ноге. — Вот если бы мы с вами поспорили, скажем, марок на пятьдесят… Не желаете, обер-лейтенант?

— Мне кажется, господин майор, что нам с вами не следует сейчас искушать судьбу. В канун Нового года палить с колокольни…

Не выпуская карабина, Вальтер выхватил бумажник, отсчитал пятьдесят марок, протянул Карлу.

— Вы будете наш третейский судья, Карл.

— Слушаюсь, господин майор! — рьяно подтвердил свою готовность солдат.

— Прошу прощения, господин майор, — Отто уже испугался не на шутку, — но вы напрасно обиделись. Еще раз подтверждаю, что я абсолютно не сомневаюсь в вашем даровании стрелка. И при случае буду счастлив…

— Никаких извинений я не принимаю! — перебил Вальтер обер-лейтенанта. — Заказывайте любое ведро!

— Но, господин майор… заклинаю вас не делать этого, — попытался Шмидт в последний раз спасти положение, но… неожиданно закашлялся.

Сергей не выдержал, взглянул вниз. Сразу увидел старуху, спускавшуюся к проруби.

Вальтер окончательно решился и закричал:

— Стреляю в левое ведро!

Прижав карабин к плечу и почти не целясь, Вальтер выстрелил.

Старуху, подходившую к проруби, как током прошило. Она дернулась, застыла на миг, затем стала оседать на левый бок.

Шмидт вцепился в перила.

— Бинокль! — заносчиво потребовал Вальтер.

Заполучив бинокль, он поспешно звякнул окулярами о собственные очки, и вдруг, судорожно вздрогнув, выкрикнул по-бабьи сорвавшимся на фальцет голосом:

— Мой бог!.. Это же Мария! Она не может, встать. Мой бог!.. Кровь! Под ней кровь!..

— …и Шурка мне потом говорила. Ее мамаша-тетка к бабушке Марии за спичками послала… — снова возник голос Медуницы. — Знала, что спичек Курт не жалел. Шурка, когда бежала, увидела, как бабушка с бугра к проруби пошла. Замахала, закричала, чтобы бабушка подождала ее. Уж больно любила Шурка в прорубь заглядывать, — Елена так осторожно выговаривала слова, будто страшилась задеть, порвать тончайшую паутинку в замысловатой вязи воспоминаний, где каждая из невидимых составных могла оказаться невосполнимой потерей. — Машет она бабушке, кричит голоском своим писклявым; а бабушка Мария, видно, в сильной задумчивости шла. Не услышала она Шурку. Ветер в лицо Шурке задувал. Колкий. Налетами… Шурка все уворачивалась от ветра. Аж боком бежать норовила. Оттого, может, и не услыхала Шурка выстрела… Когда взглянула на бабушку Марию — понять ничего не может. Бабушка встала, вздохнула, и руки у нее опали. И коромысло с ведрами на снег… Потом бабушка будто на Шурку глянула, как простилась. И с такими глазами далекими на снег села… Шурка замерла. Бабушка Мария шевелится едва. Встать будто хочет, да рука, та, на которую упор весь, в снег уходит. Глубже да глубже…

— …мамаша-тетка строго-настрого мне с печки выглядывать запретила. А я ножичек Васька отыскала. Он его за щербатым кирпичом затаивал. Да в занавеске угол надрезала. В избе жарко, как в бане. От воды кипящей да фонарей здоровенных. Их Курт над столом держал, где бабушку резали. Ее-то мне не видать было. Только как стонала она да охала изредка — вот и вся бабушка Мария… Немцы, мамаша-тетка, Аксюта косенькая — все в белом. Сверху донизу. Лица шторками марлевыми завешены. Одни глаза не закрыты. Мамаша-тетка да Аксюта тазы с кровью оттаскивали. Здоровенные… Вальтер помощникам своим обрывно что-то вылаивал. Железками слепящими клацал. А мне чудилось, будто он бабушку Марию тесаком рубит… У Курта я тесак приметила. Он им капусту шинковал. Быстро-быстро. Чтоб в горшке тушить. Потом туман парной нашел. Немочь придавила. Взмолилась я к Аксюте тихонько — водицы испить. Дает мне Аксюта ковш студеный. Припала я к ковшу… А в ковше заместо воды — кровь. На вид самая что ни на есть вода студеная. Только пить стану — кровь. Дай-ка мне морсу еще, Шашапал, — попросила Елена.

Пока в уплотнившейся тишине Шашапал наливал морс из темно-синего обливного кувшина, Елена вглядывалась в потолок, будто уносилась в завешенный снегами конец декабря сорок первого года…

Шашапал подал Елене стакан. Та не сразу его заметила. Отпив несколько глотков, продолжала так же ровно, как и начала:

— Видать, дурман меня накрыл. Сколько в провале была, не знаю… В себя вернулась да в уголок в занавеске надрезанный заглянула, когда мамаша-тетка корыто от стола оттаскивала. Посмотрела я в корыто — там полноги голой… Вальтер кость под коленом бабушке Марии раздробил. Мне Курт говорил потом… Разрывная пуля в ружье оказалась. И жилам кровяным урон сильный вышел. Не отрежь он тогда бабушке Марии ногу, истекла бы она кровью. Чего дальше было, не упомню. Сон меня взял. Муторный… Будто подхожу я в сенях к корыту, где полноги бабушки Марии лежит. И задумалась — как бы ногу бабушке Марии обратно прирастить. Думала-думала, схватила ногу и на чердак. Укутала я ногу отрезанную, к себе прижала — отогреваю… В сенях стужно. Нога захолодела. Чую, поднимается кто-то. Гляжу — Аксюта косенькая на меня смотрит. Подождала, подождала и говорит: хоронить надо. Я спрашиваю — кого? Или бабушку Марию, отвечает, или ногу, которую качаешь… А мне жалко. И бабушку Марию, и ногу ее… Аксюта торопит. Пора, говорит, решай. Тогда уж я ногу ей отдала…

— В зиму ту плохо ноги мои ходили. Да и не в чем. А при бабушке Марии, как в сказке теплой. Сколько она мне разобъяснила да порассказала. Когда такое узнаю… И посейчас чудится, что не она без ноги, а я хворая. Не лекарством — словами добрыми укутывала да выхаживала. Сколько живу, а такой, как бабушка Мария была, где встретить?

Дрочены печь с подсказа ее обучилась. Курт поверить не мог. Пока уж при нем я не сготовила.

Вальтер, когда бабушке Марии перевязки делал, ничего не пропускал. Мамаше-тетке, Аксюте косенькой, даже мне при перевязках да уколах находиться приказывал.

Мамаша-тетка через него так уколы втыкать насобачилась, что Вальтер сам ее раза три при мне озергутил[4]. Похвалил сильно по-немецки… На ногу бабушкину смотреть страшно было, а Вальтер меня заставлял. Потом в сени отвел как-то да с Куртом наперебой внушать стали, чтобы на рану я легким глазом смотрела, тогда сила вскорости к бабушке Марии возвернется. С тех пор я, считайте, при всякой перевязке сидела. Приглядывалась, чем да как Вальтер поливает, мажет да сыплет на рану. От перевязок исход собирать-выносить приучилась. Сжигать мамаше-тетке помогала. На пятый-шестой день стала бабушка Мария у Вальтера дозволения испрашивать, чтоб сидеть он ей разрешил. Спицы достать приказала, вязать исхитрялась. Нитки лежа сучить приспособилась. А как сесть ей было разрешено, чего она только не придумала. Обшивать нас всех принялась. Для стряпни всяко резала, месила. Картошку чистить и не говорю. Я с подсказки бабушки вовсю к готовке приспособилась. Сперва горшки ухватом ворочать никак у меня не залаживалось. Опрокидывала да проливала больше. Однако бабушка Мария меня за это не ругала. Вышучивала только. Опять же, в пору ту много чего бабушка мне подсказами-прибаутками приоткрыла. Нашепчет невзначай будто, а в голову накрепко засело…