Не успела растерянная Медуница открыть перед Сергеем дверь, как за ее спиной возник тщедушный остроносый человек в бледно-лиловых кальсонах. Выкатив на Сергея и без того выпуклые базедовые глаза, кривя рот, зашипел:

— Кой черт ты как на пожаре трезвонишь?! Видно, мало тебе ноги пообломали!

Сергей остановился как вкопанный, а остроносый сразу же переключился на Медуницу:

— Еще хоть один тренькнет, вместе с ним с лестницы спущу!

Медуница схватила Сергея за рукав и увела в комнату.

— Ребеночек у них заходится. Заснул только-только, а я вас забыла упредить, чтоб не звонили громко. Им ребеночка завтра с утра в новую больницу везти, вот и мыкаются.

— Может, мы к нам? — предложил было Иг, но, спохватившись, опасливо зыркнул на брата и продолжать не стал.

Елена, заметив перегляд близнецов, кинулась к буфету в поисках лопатки для перевертывания блинов и котлет, заговорила, как колыбельную запела:

— Да у меня вот-вот все готово будет. Я сейчас на кухню прошмыгну, дверь парадную приоткрою тихонько и стану Шашапала выслушивать. А есть мы все за ширмы уйдем. Шашапал сеанс одновременной игры проводить собирался. Потом чай пить будем. А пока меж собой сразитесь.

Подхватив лопатку для переворачивания, Медуница бесшумно выскользнула за дверь.

— Ты хоть раз у Шашапала выигрывал? — спросил Иг у Сергея, подходя к шахматным самоделкам Шашапала.

— Два раза и шесть ничьих, — похвастался Сергей. — Правда, оба выигрыша, когда мы блиц играли. Раздумывать нельзя — сразу ходить.

— Ты, видно, удачник, — надул губы Иг, рассматривая подсвечник-лотос, — я только один раз с ним мат сделал.

— Сыграем? — предложил Сергею Ник.

Осторожно сняв с шахматного поля черную и белую пешки, нарисованные на бумажных квадратиках, поболтал квадратиками в ладонях, развел сжатые кулаки, протянул для выбора Сергею.

— Левая, — решил Сергей.

— Твои белые, — разжав кулаки, объявил Ник.

Пожертвовав подряд две пешки, Ник развернул острейшую атаку на королевском фланге.

Сергей так задумался над ответным ходом, что не услышал, как в комнате появились Шашапал и Медуница.

Оба, загадочно улыбаясь, прошествовали в недра лабиринта. Медуница несла миску с солеными огурцами, бутылку с остатками подсолнечного масла и разновеликие кусочки хлеба — долю в общий кошт близнецов и Шашапала. Шашапал величаво тащил прикрытую крышкой сковородку с дроченами и проволочную подставку.

Как родился, выплеснулся рассказ об угоне, никто из ребят не заметил. Возможно, из разговоров — кто каких немцев видел.

Шашапал знал врагов по газетам, радио и фильмам. Близнецы встретили эшелон с пленными немцами, когда отец возвращал их в Москву.

— …какие-то они квелые. Как жухлая ботва от картошки, — наморщив лоб, вспоминал Иг.

Впервые живых немцев Сергей увидел прошлым летом недалеко от пустовавшего поселка, где по настоянию врачей семья сняла дачу, чтобы вывезти его на свежий воздух.

Те пленные немцы строили аккуратный городок. Двухэтажные пряничные домики-коттеджи с желтыми цветами и сердечками на фронтонах, что возводили военнопленные, казались тогда Сергею сладкой приманкой для легковерных детей, куда коварные волшебники хитро их заманивали, чтобы навсегда превратить в кроликов-рабов.

Обнаженные по пояс немцы, в тусклых, выгоревших пилотках, никакого опасения у Сергея не вызывали. Вероятно, оттого, что рядом мирно курили трое наших молоденьких солдат с автоматами за плечами. Солдаты с удовольствием принимали от Алены и ее кувалдистой подружки Тамары зеленые яблоки. Смачно хрумкая недозрелые дары июля, перекидывались шутками, охотно помогали девчонкам поудобнее развернуть носилки Сергея, чтобы он мог видеть как можно больше пленных врагов, усердно занимавшихся нормальным человеческим делом.

Второй раз Сергей увидел живых немцев, когда Алена и ее подружка Тамара принесли Сергея к маленькому лагерю для военнопленных. На деревянных столах под открытым навесом, что-то громко меж собой обсуждая, немцы чистили рыбу к ужину. Когда девчонки передали пленным через часового две пачки табака, здоровенный немец, тоже почему-то обнаженный до пояса, подошел почти вплотную к проволоке, отделявшей его от детей, приложив правую руку к волосатой груди, стал смешно кланяться, произнося в нос, должно быть, весьма велеречивые фразы, невольно заставлявшие Сергея улыбаться и кивать в ответ с носилок.

Немцы, с коими судьба свела Елену, в большинстве своем решали все проблемы нажатием на гашетки автоматов.

Каждое из воспоминаний Медуницы, начавшись как неприметная, тихая речушка, взрывалось вдруг осколочной гранатой, разнося в клочья понятный, устоявшийся мир.

— Значит, это уже лето сорок второго было? — дотошно выведывал Шашапал.

— Да, — соглашалась Елена. — Другое лето подошло. Бабушка Мария ловко на приставной ноге прыгать навострилась. Может, не хуже тебя, — ласково посмотрела Медуница на Сергея. — А у меня, напротив, ноги, как кисель, сделались. Матрена, соседка наша, присоветовала было…

— Слушай, ты же обещала про то, как вас лошадь выдала, — дерзко перебил девчонку нетерпеливый Иг.

— Что ты лезешь! — разозлился Ник. — Она не успела еще…

— Я сейчас сумею, сумею, — закивала братьям Медуница. — Чайку подбавить?

— Подбавь, — завозил чашкой по блюдцу Иг.

— С марта, как Вальтер с Куртом ушли, и до лета самого плохо вспоминается, — наливая Игу полную чашку, призналась Елена. — Вроде как немцы в деревне и не стояли. Про лошадь ты хотел… Лошади четыре в деревне осталось. Вот чего вспомнилось. Картошку дядьки лесные с мамашей-теткой из погреба на телегу грузят. Бабушка Мария вокруг с костылем прыгает, хворостиной на земле чертит им чего-то…

Одно время у нас тихо все шло. Потом стрелять сызнова принялись. Но от деревни нашей неблизко.

В ту пору Аксютка косенькая ноги мои лечить взялась. Парила, помню, в настоях травяных, потом лопухами вываренными обкладывала. Еще… Мазью с запахом мышиным покрывала сперва. Уж после в лопухи заворачивала, а сверху клеенкой желтой, как бумага вощеная, пеленала и лыком обкручивала. Да строго-настрого ходить не дозволяла. Недели три так делать надо было. Тогда только и будет польза ногам моим. Мамаша-тетка меня таскать взялась. Но вот что худо. Припарки свои Аксюта косенькая в самый обед делать заладилась. Иначе, говорит, без толку все, и не возьмусь. Часа по два кряду в корыте с настоями ноги мои мусолила. Пока снадобья наложит, развяжет да сызнова обвяжет — еще полчаса клади. На такое дело мамашу-тетку уговорить одна бабушка Мария могла… Пока мамаша-тетка меня на другой конец деревни носит, бабушка Мария к ней в избу ковыляет — Васька, Шурку да Таиску обедом кормит. Потом обратно, меня харчевать торопится… Здесь еще какое дело… Мамаша-тетка мать, меня родившую, которая ей старшей сестрой приходилась, страх как невзлюбила… Приключилась меж них распря. Мать моя истинная из деревни в город на учебу поехала. А мамаша-тетка заневестилась рано. В пятнадцать годков, как бабушка Мария лесному дядьке раз говорила. Так вот, обозначился у мамаши-тетки жених. Кузнец молодой. Тут возвращается на лето из города моя мать. Уж как там вышло да почему — не знаю… Однако со слов мамаши-тетки так получилось, что отбила моя мать у сестры жениха и за собой в город Псков увезла. Там вскорости его бросила, а сама в Ленинград подалась. Где и встретила суженого, отца моего. Дюже грамотного, как бабушка Мария говорила. Мамаша-тетка тоже замуж вышла. Даже на год раньше моей матери. Но у нее муж в финскую войну погиб. Таиске два года было… Сколько всего прошло, но мамаша-тетка на старшую сестру зло держала за того кузнеца, что в Пскове поселился. Я, вестимо, не так чтобы понимала все, но чуяла. По всему выходило, что досаждают партизаны немцам крепко. Раз за полночь Матрена стучится. Всполошенная вся. Говорит — немцы Сугробино пожгли. Сугробинские партизан прикармливали, в отместку немцы карателей на них и наслали. Которых поздоровее — угнали. Немощных постреляли как есть. Избы спалили до единой…