— Ползи, ползи туда, за кустики. Ручей на карачках перейдешь. Мелкий он… Затаись в сосенках и жди. Я скоро следом. Ну!.. Чего таращишься? Пошла!..

Подтолкнув Елену, шагнула назад, шумно поправляя юбку.

Колкий ивняк за ручьем корябал лицо и руки. Перед глазами острые ветки, переплетение корневищ. Усталость дурманила, прибивала к земле. Елена улеглась на прохладную траву. Провалилась в трясину сна…

Утром следующего дня, когда Сергей пришел к Медунице, Шашапал показал ему записку. Первую оставленную в их тайнике со дня образования Союза Необычайников. Шаткий почерк Ника предупреждал: «Уехали с отцом на два дня. Сами вас найдем. Иг и Ник».

Вот так пилюля! Ведь только вчера, расставаясь на обратном пути из парка, они договорились произвести первый эксперимент с перевоплощением «в старушку».

В промежутке между двумя и четырьмя часами ребятня обычно спешила во двор после обеда, утаив что-нибудь из съестного для обмена и подкормки товарищей. Во дворе наивных уже поджидали стервятники из команды Харча и Щавы. В ход шли угрозы и лесть, всякого рода ловушки-приговорки, цыганские пари и откровенная экспроприация. Вымогатели «работали» кланом, парами и в одиночку. В связи с наступлением жары добыча стервятников заметно возросла. Поэтому вероятность пребывания во дворе кого-либо из врагов пятерки была практически стопроцентной.

По замыслу ребят, первая пробная «старушка» должна была совершить вояж по двору именно в это время.

Эксперимент решили проводить с предельной дерзостью, проходя буквально перед носом у противника.

Чести испытать судьбу в качестве «первой старушки» был удостоен Шашапал.

Но теперь… Непредвиденный отъезд братьев спутал все планы: Больше двух часов Сергей и Медуница помогали Шашапалу совершенствовать его «переход в старушку».

— Надо! Надо именно сегодня попробовать, — уговаривал друзей Шашапал, придирчиво имитируя перед зеркалом походку Веры Георгиевны, — я пятками чувствую. Честное слово! У меня пятки — самые сомневающиеся. А сегодня и пятки уверены, что получится! Увидите — получится! Я по себе знаю — если с первой попытки удается, то дальше легко идет. Скажи, — внезапно набросился на Медуницу Шашапал, — вот из всего самым страшным что для тебя было? Самым, самым!

— Не знаю, — задумалась Медуница, — сейчас не вспомню…

— Хорошо. Вспомни просто очень страшное, — легко отступил Шашапал.

Елена опустила глаза в пол, долго одергивала короткий рукав вылинявшего платья.

— …от Пскова поезд долго ехал. Военных набилось бессчетно. Из госпиталей, после поправки, в большом числе ехали. С медалями… Нашивки на рукавах. Желтые. Красные. Чемоданы у всех… Рюкзаки… Мешки вещевые… Поезд тихо шел. Военные во множестве на станциях высаживались. А другие садились. На платформах, на станциях разных люди все ждали. Махали военным. Улыбались, как могли. Если купить или поменять чего на станции из поезда выходили, то военным в первую очередь уступали. Я удивлялась в себе, сколько разных жителей у нас неразбомбленных за войну осталось. Поселки, городки порушены. А людей непогибших куда больше, чем я думала. Махают. Чего есть, продавать к поезду несут. И просто выходили посмотреть на солдат фронтовых. Каким добром приветить… Чем дальше ехали — непорушенных городов больше попадалось. Поселков всяких, деревень. На станциях, где остановок нет, народ все равно стоял. Места пошли, где немцы, видно, не успели много разорить. Поутру длинное село случилось. Мы медленно ехали, как на телеге. Народ на платформе был немалый. Смотрели на поезд. Проехали… И опять село потянулось. Долгое… А может, показалось так. Вовсе не тронутое село. Не бомбленное. Хорошее село. Однако народа не видать никакого. Возможно, за селом, на поле или в лесу где работали. Не знаю… Но людей в селе напогляд не имелось. А ехали мы уж вовсе тихо, как шагом. Я на огороды засматривала. На дома. Но никого живого не приметила. Никого. Кошки не видать. Хотя ясно, что живут в домах тех. И белье на дворе сушится. Поленницы ладно сложены. Дымок кое-где из труб. Но не видно ни души. Вот ты про страшное просил. Увидали мы разом все, кто в вагоне был, как горит дом. Добрый дом. Большой. Не сам горит еще. А поленница высокая у стены занялась. Подумалось, будто огонь вокруг избы обегал, и со второго конца дом обхватывал. Огонь красный, выше дома ладного на две крыши. И не слышно, как горит. Вот страх где. Мы мимо едем. Тихо… Однако колеса стучат, и больше ничего не слыхать. Дом горит. А людей вокруг нет. Огонь красоты ужасной. Чистый-чистый. Красный, как солнце на закате. Без дыма. Принимают молчком все. Народ военный в вагоне тоже смолк. Поезд тихо едет. Словно сам на пожар немой смотрит. Горит дом. Огонь выше лезет. В силу вошел. А те, кто живут в селе, ничего не ведают про пожар. Они, может, встречают другой, вслед за нами поезд идущий. Улыбаются военным и машут. Кому-то встретить кого с войны удалось…

А огонь уж на крышу лег. Ярко-ярко горит. И что получается? Война от людей местных вон как далеко к немцам ушла. Не воротится. А дом горит вовсю. Из поезда солдаты смотрят. Сильные… С медалями. А молчат. Может, им еще страшнее было, чем мне тогда. Вот ты про страшное хотел…

Медуница смолкла, все еще глядя куда-то мимо Сергея и Шашапала. Потом медленно опустила глаза в пол и также долго их поднимала. Видно, непросто было ей вернуться из того медленного поезда в сегодняшний день. Но вернулась. Виновато на мальчишек посмотрела. Дескать, может, и не то рассказала я вам.

Сергей заговорил торопливо, изо всех сил пытаясь переключить внимание Медуницы и Шашапала на внезапно захватившую его мысль.

— Вы заметили, как интересуют старушки Додика-Щепку?

— Нет, — признался Шашапал, удивляясь, что снова обрел дар речи, — никогда не замечал.

— А я давно вижу. Старушки всякие притягивают Додика, как магнит гвозди. В чем суть его интереса к старушенциям, понять пока не могу, но… Может быть, нам стоит, перед тем как рисковать со всякими щавами, испытать «старушку» Шашапала на Додике? С одной стороны — это безопасно и можно обойтись без близнецов. С другой — если Додик ничего не заподозрит, то уж эти…

Звонок прервал Сергея на полуслове. Ребята, недоумевая, переглянулись. Звонки повторились. Частые, нетерпеливые. Медуница пошла открывать.

В комнату влетела раскрасневшаяся Алена, громко выговаривая Сергею:

— Полчаса не могу тебя нигде найти! Хорошо, хоть Роза подсказала. Немедленно домой! Звонил отец. Завтра на осмотр к профессору Жуковицкому.

Вторая половина дня и вечер прошли для Сергея в ненавистной подготовке к встрече с профессором Жуковицким.

Сам профессор, забавно картавивший лысый шутник с легкими пальцами, скорее привлекал, чем страшил Сергея. Но мысль о том, что именно профессор Жуковицкий когда-нибудь сделает Сергею операцию, то есть лишит его ноги, пользуясь чрезвычайно торжественным и неоспоримым предлогом, загоняла в тупик отчаяния. Перед сном Сергей шепотом подозвал к постели отца, твердо зная, что тот не станет увиливать от ответа.

— Что такое фистулография?

— Видишь ли, — медленно сплетая и расплетая пальцы, начал объяснять отец, — Якову Самойловичу необходимо узнать, где находится очаг твоей болезни. Для этого фистулография и нужна.

— А почему раньше Яков Самойлович не делал мне фистулографию? — оттягивая самое страшное, уточнял Сергей.

— Сейчас у него новый рентгеновский аппарат и лекарство подходящее.

— Помнишь, сам Яков Самойлович говорил, что уверен. Абсолютно уверен — источник моей болезни «гнездится где-то в районе копчика», — выкрикнул Сергей.

— Немедленно укладывать его спать! — потребовала мать. — Завтра всем вставать ни свет ни заря!

— Я на тебя надеюсь очень, — совсем тихо сказал отец. — Ты же терпеливый у меня.

— Совсем я не терпеливый, — угрюмо зашептал Сергей. — И не хочу быть терпеливым. Лучше скажи прямо, Яков Самойлович, как увидит очаг, так и начнет делать операцию?