— Иг, когда мне рассказал, я не поверил ему. Не мог. Не хотел. Поцапались мы до крови, — грустно усмехнулся Ник. — А дальше… Снег первый выпал. Пошел я как-то с Маринкой в свой лес. Деревья ее любили. Маринка их тоже понимала. Как пришли мы к добрым дубам, я у Маринки и спросил про Анюту. Она мне все, как было, рассказала. Спокойно говорила. И про лицо тетки Зины, когда та у нее лоскут отнимала. Елена, поставь чайник. А я сырой еще хлебну.

Иг не спеша извлек из кармана шарик с перламутровой синусоидой внутри. Несколько раз подкинул шарик над головой. Кидал правой рукой, а ловил левой, у самого пола.

Закончив жонглировать, Иг уселся верхом на стул, заговорил, припоминая:

— После лесного разговора с Маринкой Ник замолчал недели на две… Покрутили мы, поприкидывали и решили брать магазин. Артему и Герасиму, само собой, ничего не сказали. Отдали им долю сладостей, и все… Мы как рассчитали? Деньги, что можно было от продажи вина и папирос получить, разделить на две части. На одну часть оружие и бензин купить. Другую — Маринке отдать, чтобы им с дедом было на что жить, если нас в тюрьму посадят.

— А сколько денег вы Маринке отдать хотели? — заинтересовался Шашапал.

— Не успели мы ничего сделать, — сморщился Иг. — Первый раз на пробу слишком мало взяли. Второй раз помешали нам. Только мы бутылки и папиросы закопать успели, как Зинаида Ивановна милицию с собакой вызвала. А вот взяли нас, как дураков… Потому что всем скопом на сеновал рванули. Да еще дожидались, пока нас одного за другим вниз собака таскала. Надеялись, что пронесет. А уж там чуть не весь поселок собрался. Степан Николаевич с Зинаидой Ивановной. Кулаками дергают. Орут на всю страну. Грабители! Мародеры!.. Тетка руками от стыда закрылась. Плачет. Люди пальцами тыкают. А мы губы закусили. Руки назад, идем и ни звука… Как хотели отомстить — не вышло, но все равно тех гадов захомутали.

— Каких гадов? — не понял Шашапал.

— Зинаиду Ивановну и Степана Николаевича, — мрачно процедил Иг. — Мы поначалу молчали все, когда нас допрашивали… Каждого отдельно. Потом очные ставки пошли. И тут, когда Зинаида Ивановна орать начала, что мы десять банок икры и пятнадцать бутылок коньяка стащили… Я про все подлючие дела этой семейки высказал. И про свиней! И про Анюту! А тут Илья Ильич в милицию сам пришел. Попросил, чтоб судили его…

— А сестру Маринкину нашли? Анюту? — невпопад спросил Сергей.

Звонки в дверь перебили вопрос Сергея. Хлопнуло расшатанное парадное. Ломкий голосок в коридоре требовательно спросил:

— А где мой брат Игорь?

Через миг в комнате появилась остроглазая чернявая девчонка с косичками торчком.

Завидев Ига, девчонка вспыхнула большеротой улыбкой, выпалила, сглатывая окончания слов:

— Вам немедленно велено идти обедать! Тебе и вот ему! — ткнула она указательным пальцем в Ника.

Иг зарделся от счастливого смущения. Не дожидаясь ответа, большеротая пигалица набросилась с вопросами на Сергея:

— У тебя ноги протезовые?

— Нет. Свои, — сконфузился Сергей.

— Зачем же ты костыли носишь?

— Я их выброшу скоро, — пообещал Сергей.

— Из окна? — уточнила пигалица.

— Да нет… Просто так…

— Давай лучше их распилим, и кубики выйдут, — предложила девчонка. — А мой брат Игорь построит из кубиков для всех зверей и кукол дом.

И пришло утро предпоследнего воскресенья июня.

Проблуждав где-то в зарослях чужого времени, насмешливое утро по своему разумению вольготно разлеглось на подоконнике. Насвистывая и болтая ногами, оно великодушно разглядывало заспавшихся хозяев. Утро снисходительно потянулось, громко прозвенел сворачивающий на мост трамвай, и сейчас же в комнате началась суматоха.

Что-то роняли на пол, выхватывали друг у друга узлы и посуду, веревки и ножницы.

Беспрерывно хлопала дверь. Голосили соседские кенаря. Надрывался телефон в коридоре. Шипели на кухне трудяги-керосинки.

Металась по комнате полуодетая Алена, на лету подхватывая разлетевшиеся из круглой коробки цветастые мотки мулине и широкие ленты.

Обеспокоенная бабушка безуспешно пыталась втолковать матери нечто малоразборчивое о непропекшихся сырниках.

Кто-то громогласно и весело отфыркивался над кухонной раковиной.

За распахнутыми окнами бесчинствовали автомобильные голоса, громыхали разудалые трамваи.

Ветер подхватывал, приносил со двора обрывки знакомых интонаций, просечку прыгалок, визг Додика-щепки, шлепки выбиваемых матрасов и одеял, въедливые запахи пролитого огуречного рассола и угольной пыли.

Начинался суматошний день отъезда на дачу.

Все уносилось по крутым лестницам вниз.

Мягко стекали неуклюжие тюки с одеялами и постельным бельем.

Дергаными рывками упрыгивали задранные вверх искривленные ножки перевернутых стульев.

Недовольно бухали, вырываясь из рук, всаженные друг в друга тазы и кастрюли.

Уплывали, проваливались истертые бока громоздких чемоданов и наспех укутанных корзин.

Сергей стоял за столом, давясь остывшим пюре, бездумно смотрел на чехарду исчезающих вещей.

Нетерпеливая половина его души давно металась по нагретому солнцем кузову трехтонки, что уже мчалась от отцовского завода к их дому.

Но другая, затаясь, готовилась к прощанию с бабушкой, дядей и… четверкой друзей, ставших неразделимой частью его самого. Из последних сил эта вторая половина оттягивала, отодвигала приближающиеся минуты последнего перекрестья взглядов.

Нестерпимо хотелось исчезнуть. Невидимкой перемахнуть временной барьер расставания…

Пролететь, вобрав в себя все дивно-нежданное, что таило будущее, и мчаться обратно в Москву, захлебываясь от предвкушения встречи с друзьями — Необычайниками.

Действенность противоречивых желаний доводила Сергея до исступления. Желания разрывали, перехлестывали одно другое.

Немедленно, сейчас же очутиться в том подлеске с красными от земляники полянками, что, по словам отца, начинается в ста шагах от участка дачи, которую они сняли.

Закутаться в ломкую песню Елены, ту самую, про Медуницу, которую «все топчут, не жалеют».

Самому средь бесконечного, звонкого леса ощутить встречный зов доброго корявого дуба.

Всегда чувствовать рядом истаивающую улыбку бабушки. Столь редкую и оттого особенно дорогую.

Между тем, оставаясь у всех на виду, забытым и никчемным в центре всеобщей сутолоки, он по-прежнему упрямо сглатывал остывшие комочки картошки, тщась сохранить гордость прихлебыванием жидкого чая.

Среди завихряющейся кутерьмы чаще других появлялось изборожденное струйками пота точеное лицо Кирилла Игнатьева. Молчаливую муку от расставания с Аленой Кирилл бесполезно старался заглушить, хватая самые неподъемные вещи. Стоическая печаль Кирилла, замедлявшего любой миг, если мимо проносилась беспечная Алена, невольно ранила немым укором и без того переворошенную душу Сергея.

Нет, конечно, он не бросил своих друзей. Нет… Ни к одному из них беда, слава богу, не стучится. Взять хоть Шашапала. Последнее время он набит радостью, как малышня криком по весне. Бесспорно, Шашапал молодец, что сам везде ходил и узнавал. И недавно маме его сказали: «В последних списках убитых и пропавших без вести, ваш муж не значится». Возможно, что скоро… «Очень скоро, — так, таинственно улыбаясь, не перестает твердить Шашапал. — Маме не могли же сказать, да просто права не имели намекать на важнейшее задание, которое выполнял отец. Но я-то давно обо всем догадался. У меня интуиция, как у ведьмы-вещуньи».

Вызнав у матери и бабушки, что у отца его до войны была коллекция марок, которую в сорок втором пришлось выменять на муку, Шашапал принялся охотиться за марками, выменивая их даже на свои бесценные радиозаготовки.

Медуница тоже повеселела. Новый врач Вероники Галактионовны, увидав Елену на больничной кухне, подарил ей пачку глюкозы и пообещал «очень скоро разделаться с болезнью ее тети».