Вольно, не торопясь, спускались с холмов могучие сосны, посверкивая золотисто-розовыми стволами. Перешучивались на ветру, ласкаясь роскошными кудрями сизо-лиловых шапок. А у жилистых корневищ их выглядывала из-под гофрированных трилистников душистая чаровница земляника.

На заливных радужных лугах, над волнами ромашек и полевого хрупкого горошка, изящных гвоздик и пышного клевера, головастых колокольчиков, львиного зева выше всех вздымалась медовая сурепка, самая духовитая и озорная.

Проносились над деревней короткие обильные ливни. Под глыбами наползавших туч замирали на затененных полянах белоснежные лошади. Уносились, исчезали с первыми хлесткими каплями. А когда лучи нетерпеливого солнца прорывались наконец сквозь свинцовые завесы иссякающего дождя, лошади вновь возникали. Успокоенные, неспешные. Только через последние голубые капли виделись они уже бирюзовыми и фиолетовыми.

Утром все четверо снова сидели в отсеке у Елены. Ник перетягивал изоляционной лентой костыль Сергея.

В опустевших ящиках высоченного секретера, на который в первый день знакомства никто из мальчишек не обратил внимания, хранились «другие места» мытарств светлоголовой Елены. В двух пустых аквариумах, в картонках из-под дамских шляп и туфель. Здесь же, в старомодных шкатулках и коробочках, копились разноцветные обрезки лоскутиков, пакетики с бисером и засушенными почками, обломки фарфоровых статуэток и цветные осколки стекляшек, шпулька от швейной машинки, глаза, уши, лапки и ножки каких-то кукольных зверушек, несколько желудей, сосновая кора, пустые флакончики и голые катушки, полузасохшие краски, огрызки карандашей, нанизанные на леску всевозможные пуговицы и косточки — «все, что пригодиться может».

— …из чего боты сделать для Дамы в черной шляпе, никак придумать не могу, — сетовала Елена. — Я не знала, что боты бывают. Пока на Даме в черной шляпе не увидела. Вот удивилась… Через сколько времени на женщинах боты углядела. Однако те не сравнить… Принцессные. Пряжки позолоченные.

В пустых, отдаренных ей Вероникой Галактионовной аквариумах девчонка разместила две деревни.

В большом, высоком, встали веселые, живые Зимори.

Спаленная деревня уместилась в тусклом маленьком аквариуме с частыми трещинами. Пять черных печек из спичечных коробков с прилепленными глиняными трубами и жутковатые дыры, придуманные из чернильниц-непроливашек, как входы в землянки, — вот и вся деревня, «которая уже после стала».

— …они и сюда приходят, когда я эту деревню вынимаю, — словно сама с собой что-то уточнив, начинала сбивчую исповедь Елена. — Но чаще на кладбище собираются. Все ж кладбище богаче куда. И бабушка Мария приходит. И мать Беата. Партизан в кудлатой шапке, которого сердитым застрелили. Там, где они теперь, скучно небось. Дама в черной шляпе тоже заглядывала. Подружка моя Катя из барака на торфе. Но зимой чаще сходились. Там сумерки длинные. Они сумерки любят… Я поначалу не шибко говорю. Чтоб пообвыкали. Те, которые живые и всякие путники, ближе подсаживаются. Говорить, чтоб сами, так нет. Но слушают охотно. Кивают, когда интересно или за душу берет. Бывает, и песни им пою. Тихие.

Запнувшись на полуслове, она некоторое время беспомощно смотрела на притихших ребят, потом, утюжком сложив ладони, удивлялась.

— Опять не по порядку?

Прикрыв глаза левой ладошкой, спешила пробиться к началу нашествия.

— С того, как ноги отморозила, — напоминал Елене Шашапал.

— Отморозила, — кивала девчонка. И торопилась досказать, спрятав впалые щеки в ладони. — Немцы в первое лето-осень то придут, то уйдут. Кур похватают, корову у кого сведут. И нет их опять. А к холодам партизаны объявились. Пошли в деревню наведываться. К бабушке Марии моей много приходило. Мне-то невдомек еще было, какие такие партизаны. Мужики и мужики… К зиме соображать больше могла, да и ребятишки постарше разобъяснили. Потом миром скотину да кур прятать стали. А на колокольню мальчишек сажать. Чтоб упреждали, как немцы по тракту пойдут. Завидят, крикнут, так вся деревня в лес со скотиной. А кто в подвалы. Лес-то вокруг добрый. Немцы глянут — пуста деревня, и дальше идут.

Бабушка Мария такое седло на лошадь удумала, что втроем нас, малолеток, усаживала. Сама лошадь за повод ведет, сзади Васек поспевает. Старший из всех. Потому как мамаша-тетка колодой слегла. Легкие воспалились. Да к тому ж незадача с одеждой моей. Мать из Ленинграда в летнем одном привезла… Душегрейку бабушка Мария мне однако быстро спроворила. А валенок нехватка.

В октябре снег повалил. Худо стало. Немец по тракту большой силой двинул. Днем и ночью прет. В деревню команду какую отрядят, но все больше днем. Порыскают, порыскают и обратно. Ночью не решались… Но с партизанами все чаще перестрелки пошли. Бабушка Мария очень за нас опасалась, за малолеток. И стали мы в лесу ночевать. На лапнике. Шалашик бабушка срубила наскоро. Меня на руках таскала. Потому как ноги во что обуть? Тряпки только какие похватать успели.

— А партизаны, — порывался с уточнением Шашапал, — в лентах пулеметных, да?

— Таких не припомню, — отводила ладони от лица Елена. — Голоса хрипатые. По осени они овчиной пахли. А как снег наладился, иней на бородах. Из первых самых, в кудлатой шапке помню одного. Разведчик он от них был, как бабушка Мария сказывала.

Первым немцев услышал Васек. Рванул лошадь с дороги. В студеных сумерках свернула под вековые ели понурая лошадь с тремя запорошенными поземкой несмышленышами на спине. Широкая, приземистая старуха торопила, натягивая повод, любимицу свою, пришептывая то ей, то детишкам заветные, охранные заговорки. Продрогший пацаненок давился сухим кашлем, пугливо оглядывался, то и дело отставая от своих. Изогнувшись, припав к стволу, из последних сил снова и снова пытался выкашлять из легких надсадную простуду, кидался догонять ушедших, скользя, спотыкаясь, сглатывал на ходу предательские слезы. Настигнув лошадь, спешил выместить на ней хоть часть бед своих. Лупил неповинную клячу по ногам, по бедрам обломком сучковатой палки.

А вслед уже хрустела по снежному тракту выстуженная, озлобившаяся колонна. Хрупкали сапоги, клацали котелки и автоматы, скрипела рубленая, лающая речь… Вот что-то дрогнуло, померещилось в заснеженных ветках. И сразу десятки автоматов, изрыгая смерть, заполосовали короткими очередями по невидимому врагу, все более ожесточаясь от тщеты усилий.

Немыми фонтанчиками взметывались, разлетались слежавшиеся снежинки. Падали на мягкую белую землю скошенные старые ветки и макушки подлеска. Заснеженный лес-враг таил молчаливую гибель. И страшным предчувствием возмездия отражалась стылая неподвижность в муторных глазах стрелявших.

А лес и люди, хоронившиеся в нем, чье первородство навечно переплелось корнями душ, все, что еще дышало, было живо, даже мучительно умирало на снегу — все отвечало недругу глухой ненавистью безмолвия.

Зарывшись лицом в колючий лапник, пережидали три девчонки-малолетки и тяжелая мудрая старуха. В сугробе, за шалашиком, нахлобучив на голову тулупчик, корчился, извивался пацан, страшась выдать всех раздиравшим нутро кашлем.

Даже лошадь замерла, будто вмерзла в черные стволы.

А за плотно сбившимся частоколом ольшаника, не дойдя до шалаша шагов сорок, раскинулся на снегу прошитый случайной очередью партизан. Откатилась кудлатая шайка. Застывала, темнела кровь, сочившаяся из жилистой шеи. Гневно кривился рот, негодуя на нелепую смерть.

— …его лошадь учуяла. Хорошо, когда прошли те. Уши прижала, фыркает. Сначала бабушка Мария подошла. И мы все за ней… По лицу видно было, очень сердился партизан, что застрелили немцы его…

Шурка спросил тогда у бабушки Марии: «Зачем убили дяденьку? Он нам сани наладить хотел…»

Шашапал заболел свинкой. Посовещавшись, решили, что лучшим подарком для него будет колобок из проволочек и никому неведомых дырчатых прокладок. Тот самый колобок, что подлый Щава забросил в лужу. А Елена, видевшая драку из окна кухни, отыскала и высушила. От себя Сергей решил подарить Шашапалу маленькую отвертку, которую специально выпросил у дядюшки Федора.