Партизаны рубили сосновые лапы, бросали их прямо на снег и укладывались спать. Ложились в ряд, все на один бок, тесно прижавшись друг к другу. От сосновых веток отдавало хвоей, но отнюдь не теплом. Каждые полчаса дневальный расталкивал спящих:

— Переверни-ись!

Иначе можно была обморозиться. Зима сорок второго года в Крыму стояла на редкость суровая. В горах, где базировались отряды, мороз доходил до тридцати градусов.

Партизаны были счастливы, если на рассвете удавалось заполучить котелок кипятка. Пили его, торопясь и обжигаясь, он, казалось, согревал самую душу, и называли его «партизанским чудом».

И вдруг отряд получил передышку. Один за другим возвращались разведчики и докладывали:

— Противник не обнаружен.

Командир долго ломал голову над тем, куда девались каратели и насколько удобно место стоянки отряда. Это была небольшая лесная поляна, лежавшая как бы ступенькой у подножия хребта. Ниже проходила заросшая кустарником балка. А кругом — глубокий снег.

Наконец решили некоторое время здесь перебыть, поставить шалаши, отдохнуть, а заодно и устроить банный день. Партизаны уже много недель не раздевались.

Баня устраивалась в полном соответствии с «Положением о партизанских банях в зимних походных условиях». Положение это было разработано комиссаром.

Делалась баня так. На поляне вытаптывали снег и устилали ее хворостом. Затем вокруг разводили огромные костры. Со всего лагеря собирали всевозможные бачки, котелки, банки — короче говоря, все, в чем только можно топить снег. Вот баня и готова.

Была в отряде банная «аристократия», — как правило, люди степенные и на возрасте. Любили они похлестаться веником, ошпарить себя несколькими котелками кипятка и после этого вываляться в снегу. Одно огорчало «аристократов»: береза здесь не росла, и на веники приходилось обдирать буковые деревья. Этот недостаток крымской флоры особенно смущал комиссара, который, будучи родом с Поволжья, принадлежал к самой верхушке банной «аристократии».

На этот раз день выдался очень морозный, и командир приказал удвоить количество костров. Начался обряд омовения, сопровождаемый шутками и смехом. Особенно веселилась молодежь. То и дело кто-нибудь под общий хохот собирался жаловаться администрации бани на нехватку пара или банного инвентаря. Командир усердно растирался шерстяной перчаткой — он не принадлежал к классу «аристократов». Со страхом поглядывал он на комиссара, который ожесточенно хлестал себя веником, удивительно напоминавшим дворницкую метлу. Комиссар покрякивал и приговаривал:

— Вот это да-а! Вот это поднимает партизанский дух!

И вдруг наверху раздался залп, очередь «дегтяра», в небо взлетела красная ракета. Одновременно с горного хребта скатился снежный ком. Из него, отряхиваясь, выскочил связной. Увидев командира, связной доложил, что на хребет с двух сторон выходит противник, кажется, румыны, и что застава отошла.

Вот, значит, куда девались каратели! Сейчас с хребта откроют прицельный огонь и навалятся на безоружных партизан. Смахивая с головы мыло, командир скомандовал:

— Отря-ад, к бою!

Прыгая через костры, партизаны бросились к оружию и одежде, но одеваться было некогда: на хребте уже показались зеленые фигуры вражеских солдат.

Ни в одном уставе ни одной армии не сказано, как совершенно раздетым людям зимой, в снегу, занимать оборону, И командир отдал вторую команду:

— Всем в балку! Сбор внизу!

Прыгая по сугробам и ухая от обжигающего холода, партизаны похватали одежду и оружие и ринулись к балке. От их голых спин валил пар.

Командир с комиссаром бежали вслед, замыкая этот «классический маневр».

— Поч-чему они нн-е стреляют? — спросил комиссар, щелкая на ходу зубами.

— А ты вернись, спроси… — буркнул командир.

На краю балки оба на мгновенье остановились. Убедившись, что на поляне никого не осталось, спрыгнули вниз.

…Через несколько дней, когда уже начали забывать об этой истории, в отряде появился румын Георгеску. Прибыл он верхом на добром откормленном апшероне. Конь вдобавок тащил вьюки разобранного миномета, прихваченного на память о пребывании в рядах румынской армии.

Оба были встречены с восторгом. Георгеску партизаны сразу же перекрестили а Жору, а лошадь съели.

В первом же бою Жора опроверг почему-то укоренившееся в отряде мнение о том, что румыны плохие солдаты. И как-то сразу стал своим.

Вначале он знал всего несколько русских слов: «партизан», «товарищ», «русс», «романешти» и «Антонеску капут». Но с каждым днем Жора делал поразительные успехи и вскоре довольно бойко болтал по-русски. До войны он работал парикмахером в Клуже и, вероятно, как и все парикмахеры в мире, любил поговорить.

Однажды, сидя в кругу слушателей, Жора сказал, что среди румынских солдат ходят слухи о каких-то необыкновенных партизанах, которые сражаются голыми даже зимой. Партизаны хмыкнули, переглянулись и попросили выложить подробности.

— Батальон, в котором служил мой приятель, — начал Жора свой рассказ, — входил в состав карательных частей, прочесывавших лес. И вот после трехдневных поисков исчезнувших партизан, разведка заметила за одним из хребтов дым костра. Батальон расчленился и с двух сторон стремительно поднялся на хребет. Партизанская застава открыла стрельбу, но, видя, что ее окружают, отошла, и батальон беспрепятственно вышел к гребню хребта. Внизу горели костры, и за их дымом ничего нельзя было разобрать. Вдруг на весь лес прогремела русская команда «к бою»! И вот тут… Нет, он, Жора, этому не верит, но его приятель, да и другие солдаты батальона клялись святой девой Марией, что так оно и было.

Из-за дыма костров на поляну начали выскакивать здоровенные и совершенно голые люди. Они были так разъярены, что волосы у них поднялись дыбом, и от них валил пар. А ведь стоял сильный мороз; в этот день в батальоне было много обмороженных.

Командир батальона от изумления выронил бинокль и хотел что-то спросить у адъютанта, но тот, обалдело крестясь, пятился назад. Тогда, не мешкая, командир подал команду на отход, и как раз вовремя, чтобы успеть догнать тех, кто не стал дожидаться этой команды.

Вот что рассказывал Жорин приятель. Но хотя приятель и божился святой девой Марией и многие клятвенно подтверждали его слова, он, Жора, конечно, не верит в этих голых партизан-великанов. Он Жора, сам теперь партизан и знает, какие бывают партизаны.

А недели через две выдался спокойный денек, вполне подходящий для очередной бани.

Георгеску, бывший парикмахер из Клужа, бывший солдат румыно-фашистской армии, а ныне — партизан Жора, крякая от удовольствия, нахлестывал себе спину буковыми ветками.

И, глядя на это, комиссар сокрушенно качал головой:

— Эх, если бы тут были березовые веники!

Василек сумрачно смотрел на костер. Иногда ему казалось, что на дне вещевого мешка, среди автоматных дисков и патронов случайно сохранилась банка консервов. Он прекрасно знал — никаких консервов нет и не может быть, но желтая этикетка назойливо вставала перед глазами, а сквозь грязный брезент пробивался одуряющий запах мяса. И Василек, чувствуя, что сходит с ума, развязывал тесемки мешка.

Темнело. В еще светлом, но погустевшем небе зажигались одинокие звезды, слезясь в теплом дыме костров. Потом из оврага наполз туман, спрятал звезды и верхушки деревьев. Стало сыро и знобко. Тускло-желтые языки пламени выхватывали то смутные, нахохлившиеся силуэты людей, то уходящие во мглу стволы сосен.

Изредка где-то в вышине рождался чуть слышный звук моторов, и партизаны закидывали головы, напряженно прислушиваясь. Но прерывистое завывание приблизившегося «юнкерса» гасило надежду…

Наконец издалека, со стороны Севастополя, донесся долгожданный рокочущий бас ТБ-3. Люди повскакали с мест. Даже больные выползли из шалашей, словно гул родного самолета вливал в их исхудавшие тела животворную силу. Крепнущий бас наполнил все небо, горы, лес и… начал стихать. Невидимый самолет прошел своим курсом, и партизаны долго смотрели вслед затихавшему рокоту моторов.