Работала Катя легко, грациозно. Зрителей собралось много, и они охотно аплодировали, но особенный успех имело выступление самого Колесова.

Когда он сбросил халат и ленивой, немного неуклюжей походкой вышел на ковер, в толпе одобрительно зашумели.

Огромный мускулистый торс, крепкие ноги, крупная голова с тяжелой нижней челюстью производили впечатление необычайной силы.

Колесов начал с того, что, аккомпанируя сам себе на губной гармошке, исполнил «танец мускулов», заставляя мышцы рук, плеч двигаться в такт музыке.

Затем он принялся жонглировать гирями. Гири, как мячи, летали над его головой из одной руки в другую. Немного отдохнув, он натер руки магнезией и взял штангу. Поднимал ее стоя и лежа, крутил на шее, а в заключение посадил на нее Катю и без толчка, плавным жимом поднял высоко над головой.

Раздались аплодисменты. К коробке с надписью «Касса» подходили восхищенные люди и бросали рубли, оккупационные марки — кто что мог.

В толпе зрителей о чем-то спорили несколько немецких солдат. Катя прислушалась и поняла, что спор касается их. Рослый ефрейтор, показывая на штангу и гири, скептически крутил головой и повторял по-немецки: «Нет, нет, не говорите мне, это не настоящие тяжести».

Катя подошла к сидевшему на тележке Колесову.

— Вон, посмотрите, солдаты сомневаются… не верят, что гири и штанга настоящие.

Колесов медленно повернул голову и безучастно посмотрел в ту сторону, куда указывала Катя.

— Ну, и черт с ними, — равнодушно ответил он.

Но ефрейтор, распаленный спором, подошел к Колесову. Показывая на штангу и на себя, он быстро что-то говорил. Потом примерился, ухватил штангу и, напрягшись, приподнял ее немного от земли, но сейчас же бросил. Лицо его стало багровым; в толпе послышались смешки и голоса:

— Что, попробовал? Кишка тонка!

Однако, посмотрев на выпученные глаза ефрейтора, все смолкли, боясь рассердить немцев и навлечь неприятности на артистов.

Ефрейтор, подойдя к Колесову, покровительственно похлопал его по плечу.

— Гут, зер гут. Колоссаль! — говорил он.

По его знаку солдаты положили в тачку две буханки хлеба.

Небо опять заволокли тучи; базар расходился. Кутаясь в старенькое пальто, Катя шла сбоку тележки. Колесов шагал, как всегда, медленно, равнодушный ко всему, будто и не видя окружающего.

«Немцы или русские, — ему все равно», — с неприязнью подумала Катя.

Ей вспомнилось первое знакомство с Колесовым.

…Катина мать заболела еще в начале войны: у нее отнялись ноги. Когда гитлеровцы подходили к Симферополю, нечего было и думать куда-то увозить больную.

Татьяна Борисовна лежала неподвижно в постели и с отчаянным страхом следила за каждым движением дочери.

— Пропадешь со мной, Катя, — шептала она бескровными губами, — спасайся одна.

Но разве могла Катя бросить мать на произвол судьбы? Они как бы поменялись ролями: раньше Татьяна Борисовна холила и пестовала единственную дочь, рано потерявшую отца, теперь Катя, повзрослевшая в эти тяжкие дни, стала матерью больной и беспомощной, как ребенок, Татьяны Борисовны.

Сбережений и больших ценностей в доме не было. На базар одна за другой уходили необходимые вещи, и вскоре Катя увидела, что менять на продукты уже больше нечего. С ужасом думала она о том, чем же кормить мать?

Работы не было.

Спасение пришло неожиданно. Никогда, даже в эти неправдоподобные дни, Катя не думала, что может стать «артисткой» да еще бродячего цирка. Но так уж получилось…

Однажды недалеко от своего дома она встретила Колесова. Катя знала из рассказов соседей, что на их улице поселился, как его называли, «циркач», и часто видела его. Говорили, что он необыкновенно силен и был прежде популярным артистом силовой труппы, но не то еще перед войной, не то в начале войны получил тяжелый ушиб головы и вынужден был покинуть арену.

Колесов остановил девушку.

— Вы, кажется, ищете работу? — спросил он.

Катя ответила утвердительно.

— Идемте со мной, поговорим.

Преодолев смущение, девушка пошла с Колесовым. По обстановке комнаты, в которую они пришли, сразу можно было составить представление о профессии жильца. В углу были свалены гири, гантели, штанги, на стенах висели портреты Колесова в цирковом облачении и даже красочная старая афиша.

Катя стала разглядывать ее.

Под этим аншлагом на фото был изображен силач, поднимавший группу людей. Внизу афиши Катя разглядела дату: «1914 год». Она с изумлением посмотрела на Колесова. Он коротко пояснил:

— Мой отец. Афишу храню как память о нем.

Колесов усадил Катю и начал расспрашивать. Видимо, от соседей он узнал, что Катя занималась в спортивной школе гимнастикой и имела первый разряд.

— Надо как-то жить, пока установится порядок, — глуховатым голосом говорил Колесов. — Трудно вам с больной матерью… Откроются театры, цирки, варьете, можно будет туда пойти работать. А пока, — он усмехнулся, — решил я свой цирк организовать.

«О каком это «порядке» он говорит — брезгливо подумала Катя, но предложение Колесова работать с ним партнершей после долгих раздумий приняла. Все-таки — свой, русский, и жить на что-то надо.

Пройдя наскоро курс обучения, Катя стала работать с Колесовым…

К вечеру поднялась метель. Холодный порывистый ветер взвихривал над поселком снег и бил в окна с такой силой, что дрожали рамы.

Командир батальона аэродромного обслуживания майор Отто Фурст взглянул на часы. Еще нет и восьми, а в этой берлоге — полная тьма и безлюдье. Даже собачьего лая не слышно. Впрочем — майор усмехнулся своим мыслям — ничего удивительного! Собаки уничтожены по его же приказу, а жителей отучили выходить на улицу с наступлением темноты.

Авиационный полк тяжелых бомбардировщиков «Голубые кресты» считался одним из лучших полков 8-го воздушного корпуса Рихтгофена. В декабре «крестоносцы» были срочно переброшены а Крым. Вместе с ними на один из аэродромов под Симферополем прибыл и майор Отто Фурст.

Майора раздражало здесь все. Столько забот, возни с подготовкой аэродрома, а тут еще никаких элементарных удобств.

В поселке, где квартировали летчики, бездействовал водопровод, не было теплых уборных, а главное — эта мертвящая скука!

Майор зевнул. Чем заняться в такой вечер? Пойти к кому-нибудь распить бутылку вина? Перекинуться в карты?

Но он тут же вспомнил, что отпустил своего денщика на весь вечер. «Скажу часовому, пусть немного проводит», — решил Фурст и стал одеваться.

Толкнув дверь, майор спустился с крыльца. Ветер и сухой колючий снег ударили ему в лицо. Он поднял воротник и осмотрелся. Укрываясь от ветра, к углу жался часовой.

— Ком гер! — позвал его майор.

Часовой подошел и… вдруг ударом приклада сбил майора с ног.

Через секунду, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, Отто Фурст лежал на снегу. Когда к нему вернулась способность воспринимать окружающее, он увидел, что рядом с ним лежит раздетый труп часового.

«Майн гот! Партизанен!» — обожгла догадка.

У крыльца двое в полушубках и один в шинели с убитого часового о чем-то тихо совещались. Окутанные снежной пеленой, фигуры партизан казались лежащему майору уродливо огромными. Вот сейчас они подойдут и…

Но тут совершилось то, что майор в кругу друзей называл неслыханным чудом. Чья-то исполинская тень перемахнула через забор. Послышались ругательства, вскрик. Мелькнул в воздухе выбитый из рук партизана автомат. В руках другого блеснул нож. Мгновенье — и страшный удар незнакомца отбросил партизана с ножом далеко в сторону. Схватив лежащий в снегу немецкий автомат, незнакомец хотел открыть стрельбу, но двое партизан, подхватив оглушенного товарища, уже исчезли со двора.

Великан легко поднял Фурста на руки, бережно внес в дом. Здесь он вынул кляп изо рта майора, освободил его от пут, и к тому времени, когда в комнату вбежали перепуганные солдаты караула и поднятые по тревоге офицеры, Отто Фурст, наконец, обрел дар речи.