Грязные и промокшие, заночевали мы в деревне за Серпуховом, с большим трудом найдя избу, в которую нас пустили запуганные прохожим людом подмосковники.

    Володя очень скоро выпал из седла. Недолго прозанимались мы с ним изучением немецкого языка: прошли мы за это время только первоначальные фразы, которых требовал от нас европейский этикет:

    - Битте, мейн герр, зеин зи зо гут! - кричал мне Володя на ходу: - Биттэ шен, мейне фрау, заген зи мир, вифиль костет дизер кухен? (о "кухенах" в Германии Володя мечтал) - и тому подобные изречения успели мы пройти за совместную поездку.

    "Прялка Маргариты" то спускала воздух в шине, то лопалась цепью. Наконец, она на несколько дней присмирела, для того, чтоб в одно прекрасное весеннее утро на гладкой дороге треснуть пополам вилкой.

    По карте мы находились верстах в двенадцати от железной дороги.

    О позорном возвращении домой мой приятель не хотел и слышать: решили дожидаться проезжего, который согласился бы доставить предательскую машину и владельца на станцию, откуда они отправятся в Варшаву чиниться и ждать меня, чтоб ехать дальше.

    Бродяги знают это чувство легкости от перемежающейся смены впечатлений. С остающимся сзади все покончено; переднее мелькнет придорожным кустом, лицом прохожего, встанет вдали горой; только спросишь себя, а что-то там за ней, - и гора уже за тобой, ты мчишься с нее вниз, дальше, отпустив руль и держа ноги на вилке… Именно на вилке, чтоб не дрыгать попусту ногами, ведь "свободное колесо" еще не существовало в те дни, и велосипед на больших расстояниях был еще диковинкой.

    Удивленные лошади еще издали примечали диковину: любая кляча становилась статуей с Аничкова моста, выбирая безопасное место, чтоб шарахнуться с задних ног на передние и спастись от привидения. Много сложных взаимоотношений между мной, лошадьми и ездоками пережито за мою дорогу. Одно могу сказать наверное, что и я остался жив и что ни одной смерти среди моих жертв я не наблюдал, по крайней мере, резкие жесты и громкие слова по моему адресу и швыряние в меня местными минералами говорили о жизнедеятельности орудовавших с ними. Некоторые встречи кончались даже приятно: помню двух милых молодушек в полушубках, усевшихся перебросом из телеги на шоссе и звонко хохотавших с ямками на щеках над своим положением, тогда как лошадь их с телегой умчалась через свежевспаханное поле к соседнему лесу.

    Иногда мне удавалось скрывать в канаве мой велосипед, чтоб дать проехать несознательному животному, но это не всегда было возможно.

    Однажды, когда скользил я по крутому спуску дороги, ноги на вилке, внизу показалась готовящая мне встречу лошадь. Задержаться я не мог, чтоб не прожечь либо шину, либо носок сапога, ибо машина была на полном ходу.

    Рыжий, крупный мерин всплеснул передними конечностями, повернулся на задних и скокнул в канаву.

    Когда я поравнялся с происшествием, мужик уже сидел на краю дороги без шапки, но с кнутом в руке, и одновременно раздался треск из канавы, - ось сломалась пополам и, упершись сломом в землю, задержала мерина. Он повернул морду ко мне и гримасой Лаокоона выражал свои лошадиные ужасы.

    У меня не хватило духу бросить пострадавших, не посетовать в их несчастье, и я вернулся к месту катастрофы.

    Руки за спину, мужик стоял над поломкой и резонил лошадь:

    - Жеребячий сын, колеса человеческого испугался!… На передке одном не повезешь ведь, тварь недуховная!

    Мерин отвернулся мордой в поле. Разговор между нами, насколько помню, произошел в гоголевском стиле:

    - Ось?!.

    - Ось… - ответил мужик.

    - Да… - сказал я сожалителыю.

    - Да… - повторил мужик неопределенно. Потом помолчал и прибавил: - Пополам, на две части!

    Чтоб попасть в тон потерпевшему, я попытался посовестить лошадь.

    Мужик встрепенулся.

    - Зачем, лошадь - золото, только к непривычному в ней удивления больно много! Намедни поезда испугалась, так в депу самую за вагоны забилась. Как только имущества казенного не попортила, подлая животная.

    Я еще не разобрался в настроении мужика, что же касается лошади, та, как ни в чем не бывало, дотянулась головой до откоса канавы и щипала траву. На всякий случай я стал взрыхлять грунт душевных переживаний хозяина.

    - Посылают спешно, какое им дело, что мужики из-за меня оси ломают.

    Мужик спросил, меняя настроение:

    - Землемер будете?

    - Да, - говорю, - к Рогачевским еду.

    - Аль недовольство какое?

    - Какое там довольство, разбили им чересполосицу у дьявола на рогах, - с пашни в село хоть письмо почтой отправляй.

    - Ну? Вот те! Да-к, мил господин, разве у них перемер был? Ведь Рогачевские на низине, по реке делились?

    В Рогачеве я никогда не был. Ой, промахнулся, думаю, и стал выворачиваться.

    - Они себе прихват выхлопотали по крутоярью (крутоярье, думаю, в любой деревне есть).

    - Ну? За Фомкиным долом прихватили? - Мужик загорелся.

    - Вот, вот, - ответил я уже смущенно. Собеседник мой засуетился с веревкой, чтоб перевязать кое-как ось, восклицал про себя:

    - Ну, ну, за Фомкиным долом!… Эх, ты, дело-то!… Прихват отхлопотали… - Видно, спешил он скорее домой попасть, чтоб поведать эту новость односельчанам.

    Расстались мы друзьями, но долго потом мне было стыдно за мою ложь: так легкомысленно шутить о земле с мужиком было нельзя.

    Все у тебя с собой. Прошлое далеко сзади. Горя и радости мелькают изо дня в день - движение безразличит наблюдения. Пососет сердце чьим-нибудь встречным несчастьем: десяток верст спустя опять пусто и вольно на сердце. Снег и непогода остались сзади. Пролетели голые сучья, ароматные почки, теперь шелестят листья берез, тополей, вязов, желтят поляны и придорожье молочаем.

    Забронзовели мое лицо и руки. Притерпелись мускулы, - не сдавались они больше на усталость.

    Проезжал я деревни, села, усадьбы, примыкавшие к московско-варшавскому шоссе. Иногда дорогу пересекал город. Нырнешь в него, чтоб закусить горячей пищей, и опять вынырнешь уже с южной стороны и удивляешься: среди какой пустоты сидят эти людские скопления,, и как они редки, и как похожи друг на друга своими признаками жизни: дорога, холмы и леса - те гораздо разнообразнее, чем центры людских жительств. Оцениваешь разницу воздуха в городе и вовне. Чем больше такое жилье, тем с большего далека учуется его запах: деревни - дымом, прелым навозом, непропеченным хлебом; города - гарью, древесной трухой и бакалеей.

    Битые бутылки и стекла на въезде и выезде городов злостно блестят для моих шин. Мальчишки улюлюкают, пуляют камнями и кочками мне вслед.

    В деревнях это проделывают взрослые: ведь я для них двухколесный объект движения, как же не бросить, не посостязаться быстротой пущенного камня с пролетающей низко вороной, удирающей кошкой, с пробегающей деревню чужой собакой!

    Но, пожалуй, здесь, в Западном крае, жители не обладали такой меткостью, как на Поволжье: тренькнет иной раз в кожух, в передачу, в сапог такой камешек и ни боли, ни поломок не причинит.

    Иногда устраивались на меня шутливые облавы: обычно в сумерки, быстро откуда-то появлялись на шоссе заграждения из жердей и из живой цепи рук; радостное ржание разбегавшихся в стороны парней означало празднование победы, если я, не разобравши преграды, падал с велосипедом вместе на щебень дороги.

    Раз только я был атакован всерьез пьяной ватагой вне села: нападавшие загородили собой весь проезд, и пьяные голоса ревели вполне угрожающе. Объезжать их было невозможно, - тут я с отчаянностью саданул среднего пейзана в живот колесом, повернул неожиданностью удара его живот в профиль, чудом не свалился сам и проскочил цепь. Запасов для бомбардировки, очевидно, при них не случилось, и только классическая брань на всероссийском жаргоне с предложениями поломать мне машину и ноги покрыла меня вдогонку.