Мне хочется надеяться, что и мои записки, начатые на Южном фронте, пронесенные через Киев, Харьков, Тим, Волгоград и завершенные в Праге, в дни разгрома остатков немецко-фашистских войск в Чехословакии, окажутся в известной степени полезными для нашего читателя.

Я, конечно, не ставлю своей задачей изложить все этапы и перипетии сложного пути вверенного мне соединения. В каждом боевом эпизоде советские воины являли примеры самоотверженности, бесстрашия и высокого патриотизма, и поэтому каждое из этих сражений может быть достойно солидной, волнующей книги. Я останавливаю внимание только на тех эпизодах, которые наиболее памятны мне как непосредственному участнику великой битвы.

В жизни каждого человека наступает период, когда хочется оглянуться на пройденный путь, сравнить день нынешний и день минувший, взвесить пережитое. И если прожита она не бесцельно, в такой жизни, будь это рядовой солдат или полководец, всегда найдется много поучительного.

Мемуары принято начинать с биографических данных. Но «анкетный раздел», касающийся моего детства, очень скуден. По сути, я почти не помню детства, так как слишком рано, совсем мальчонкой, стал единственной опорой семьи.

Родился я в далеком глухом селе Шарлык бывшей Оренбургской губернии в семье крестьянина-бедняка. Наше село окружала бескрайняя плодородная степь, на которой зрели обильные урожаи. Однако мне еще ребенком довелось узнать, что и эти немерянные тысячи десятин земли, и заповедные, богатые рыбой озера, и бесчисленные стада коров и овец, и табуны лошадей, и даже колодцы у дорог в степи, — всё было отмечено знаком «чужое», все принадлежало помещикам и кулакам.

Собственной земли отец не имел, и все его «хозяйство» являла собой хилая лошаденка, купленная у проезжего барышника за гроши. Запрягать свою Сивку отцу почти не приходилось: с весны и до поздней осени он батрачил у богатых мужиков, а они в нашем «иноходце» не нуждались.

Уход за Сивкой был поручен мне. Я водил ее в ночное, чистил, купал холил и радовался, что в старой кляче иногда словно бы пробуждалась молодость и она трусила за табуном рысцой.

В далекое наше село отзвуки больших событий докатывались медленно и глухо. Помню шумную, праздничную сходку бедноты. Красный флаг над зданием волости. Пышный красный бант на груди у отца. Серьезный, сосредоточенный вид, с каким он чистил и смазывал добытую где-то старенькую винтовку…

В суровую пору гражданской войны белогвардейцам надолго удалось отрезать Оренбургскую губернию от советской территории. В селе что ни день появлялись все новые атаманы. Особенно свирепствовала банда Дутова. После ее налетов многие семьи оплакивали родных.

Кулаки запомнили, что батрак Илья Родимцев, безземельщина, голь перекатная, держал на сходке революционную речь, выражая уверенность в победе Красной Армии. Они выдали Родимцева дутовцам… Какой-то пьяный, расхлябанный атаман, немытый, нечесаный, ворвался в черную избу батрака, как врываются в осажденную крепость. Но, увидев бледных, оборванных детишек, изможденную мать, преждевременно поседевшего отца, остановился. Возможно, что даже у бандита шевельнулось чувство жалости. Он спрятал наган и кивнул своим подручным:

— Расстрел отменяется… Но шомполов, для острастки, не считать!

Зверски истерзанный белобандитами, отец умер через несколько дней после пытки. Я остался единственным кормильцем семьи.

Тягостно и горько было мне идти в услужение к богатею, который, я знал это, выдал моего отца, но слезы матери и благословение усталой ее руки были для меня приказом. Я оставил семью, школу, товарищей и нанялся в батраки.

Незабываемым остался для меня тот день, когда в наше село в сиянии солнца и в громе духового оркестра, рассыпая цокот подков, широким развернутым строем хлынула красная конница. Я сам не помнил, как очутился рядом с могучим буланым рысаком, как уцепился за стремя усача-кавалериста, а он, смеясь, наклонился и легко подхватил меня с земли, усадив перед собою на луку седла… Красные конники остановились в Шарлыке на отдых, и я ходил за бойцами по пятам, с замиранием сердца прислушиваясь к их разговорам.

Манящая даль военных походов отныне стала моей детской мечтой. Но почему же эта мечта не приходила раньше? Ведь и раньше не раз на улицах нашего села гарцевали вооруженные конники. Однако при появлении белоказаков Шарлык словно бы вымирал, только священник, староста и тройка бородатых богачей выходили на площадь к церкви с хлебом и солью на полотенце. А теперь ликовал весь народ, и мне было понятно, что эти люди с оружием, обветренные и пропахшие дымом атак, несли народу на остриях своих клинков свободу и счастье.

Вот почему крестьянки делились с ними последним куском хлеба. Старики, сидя на завалинках домов, угощали их махоркой и доверчиво вели долгие разумные беседы. Кузнец без устали день и ночь ковал их лошадей. Учительница спешила к ним со стопой книг, и они встречали ее почтительно и слушали, как примерные школьники. Даже мальчишки чувствовали себя в кругу этих суровых воинов своими людьми и, конечно, с готовностью выполняли их поручения.

Я мечтал стать красным кавалеристом, чтобы так же лихо позванивать шпорами, носить длинную, с золоченой рукоятью саблю, бесстрашно мчаться в атаку на врага на горячем скакуне, чтобы и меня встречали в селах с радостью, как родного…

Однако я знал, что до призыва в Красную Армию мне еще долго ждать. Трудно мне было в первые годы батрачества, когда кулаки чувствовали себя на селе значительной силой и беспощадно эксплуатировали сезонных рабочих. Постепенно коммунисты Шарлыка укрощали хищные аппетиты богатеев, привлекали их к строгой ответственности за издевательство над батраками.

Я стал выступать на сельских собраниях, и хозяин, еще недавно грозивший мне кнутом, вдруг удивительно переменился: он уверял каждого встречного, что не чает во мне души. Все же, когда наступил срок, я был очень рад разлуке с этим «благодетелем».

Осенью 1927 года я предстал перед призывной комиссией, очень опасаясь, как бы меня не забраковали. Я нарочно выпячивал перед врачами грудь, напрягал мускулы, старался ступать тяжело и вразвалку: вот, мол, какая силенка, — полы подо мной дрожат! Но физический труд, знакомый мне с детства, зной и стужа достаточно закалили меня, и врачи в один голос сказали: годен.

Как-то очень быстро все это произошло: я не успел сказать о своем страстном желании служить в кавалерии, и уже был назначен в караульную роту. Просить о другом назначении мне показалось неудобным. Что ж, рота — так рота, можно и в пехоте стать примерным бойцом.

С этого дня и началась моя настоящая биография, а все предшествующее было только подготовкой к самостоятельной жизни.

В армии передо мной раскрылись возможности учебы. Я с жадностью набросился на книги, отдавая им каждую свободную минуту, слушал и конспектировал лекции, пристрастился к газетам, увлекся географией и авиацией, стал мечтать о парашютном спорте.

В те годы парашютизм в нашей стране, этот спорт отважных и сильных, приобрел грандиозный размах. В Осоавиахим, возникший в 1925 году, вступило около трех миллионов человек. Клубы и парашютные станции Осоавиахима привлекли огромные массы молодежи. Я тоже был захвачен этим бурным потоком: с завистью поглядывал на значок парашютиста, которым были отмечены некоторые мои сверстники, и мне не терпелось испытать свою выдержку и волю.

Несколько позже, когда довелось совершить свои первые пять прыжков с парашютом с самолета ТБ-3, мне, тоже вручили желанный значок, и я считал его чуть ли не высшей наградой.

Два года действительной службы в армии были для меня доподлинным и разносторонним курсом житейского университета. Уже в первые дни службы я понял, как мало дала мне сельская школа и какую огромную, сложную задачу выдвигает передо мной жизнь: стать образованным человеком.

Я решил учиться с настойчивостью и упорством, на какие только чувствовал себя способным; однако мне постоянно казалось, что и вчера, и сегодня сделано мало, что можно и нужно сделать значительно больше.