— …Если бы вы знали, — расслышала она, — как мне хочется задушить, уничтожить, вычеркнуть эти годы, прожитые в Париже!

Вера красиво изогнула темно-русую бровь. На ее собеседника это подействовало магнетически, он уставился на бровь и судорожно вздохнул.

— До чего меня изводят — эти проклятые годы… — продолжал он страстно. — Тянутся, тянутся… И конца им не видно.

Святополк-Мирский обладал еще одной привлекательной, с точки зрения Веры, чертой: он умел жаловаться, не становясь при этом жалким. И сочувствия не требовал. И не ждал никаких советов. Просто говорил и говорил — и такие простые, такие благородные интонации!

С чем бы его сравнить? (Вера задумалась, возвела глаза к ослепительному облаку, с которым солнце вступило в сложные, наподобие танго, отношения.) С ионической колонной? С кушеткой в стиле ампир — только белое и золотое? А если с цветком — то с каким? Возможно, подошел бы тюльпан…

— О, если бы только возможно оказаться в России одним мановением! — продолжал между тем Святополк-Мирский.

— Я тоже не самая страстная поклонница красот Парижа. — небрежно отозвалась Вера, больше из благодарности к князю за его изысканность и простоту, нежели из желания продолжать разговор. — Но я чувствую здесь бешеную жажду жизни, и эта жизнь проносится мимо меня… — Она махнула рукой, показывая на трамвай, на каштаны, на двух девочек в белых носочках и туфельках с пуговками, что бежали по круглым камушкам булыжной мостовой, в дождь разноцветной, а в сухие сезоны серой. — Кстати, — совсем некстати добавила Вера, — как вам показался этот Болевич?

Святополк-Мирский, вырванный из обычного течения разговора, поперхнулся коньяком:

— Кто?!

— Тот молодой человек, с которым нас вчера познакомил Эфрон.

— А, этот… — Святополк-Мирский увял: очевидно, тема Болевича была для него совершенно не занимательна. — Вы так быстро его от нас похитили, что я даже не успел разглядеть толком…

— Представляете, когда-то его любила Марина. Сильно любила, вся Прага знала. Русская Прага, разумеется.

— По-моему, вы в него влюбились! — сказал Святополк-Мирский, ожидая опровержения.

— Вы же знаете, — сказала Вера равнодушно, — я люблю только моего Сувчинского.

Она допила кофе, поставила чашку.

— Мне пора.

— Опять оставляете меня одного? — капризно спросил он.

— Я уже опаздываю… С вами ваш коньяк.

Она наклонилась, легонько прикоснулась губами к его мягким волосам, упорхнула. Свежий запах духов упорхнул вслед за нею. Теперь парижская жизнь текла мимо одного Святополк-Мирского: Вера доверчиво погрузилась в ее волны и уплыла по направлению к Булонскому лесу.

Гроза дразняще надвигалась, но никак не желала разразиться. Ожидание грозы всегда странно волновало Веру — оно было сродни ожиданию физической близости, когда делаешь вид, будто читаешь в спальне, а вместо того прислушиваешься к происходящему в квартире: чиркнула спичка — закурил… хлопнула рама — закрыл окно после того, как выбросил окурок… пошел в ванную… сейчас войдет?.. нет, еще пошуршал зачем-то газетой: убила бы за эту газету! И наконец, шаги томительно затихли перед дверью. Сейчас.

Сейчас. Тучи собирались не спеша, как будто их зазвали на торжественный бал. Вечереющий свет, пропущенный сквозь сытные темные облака, становился ярче электрического. Нестерпимо белые статуи на фоне очень темной листвы выглядели непристойно: разверстое тело, заранее подставленное любой ласке, поцелую любого рта.

Вера сидела на скамье перед клумбой с тюльпанами. Как на грех! Изысканные тюльпаны напоминали ей, после краткого свидания в кафе, о Святополк-Мирском. У них был печальный, чуть укоризненный вид. Она слышала, как они соприкасаются тугими лепестками. Чрезмерный предгрозовой свет даже их сделал нестерпимо-яркими, но они, в отличие от статуй, не утратили своего аристократического облика.

Вера сама себе казалась страшно маленькой. Перед грозой небо увеличивается, а все, что под небом, — уменьшается. Необъяснимый закон природы.

Который, впрочем, тотчас перестал ее занимать, едва лишь в аллее показался человек. Сразу и небо, и тюльпаны, и неприличные статуи стали неинтересны Вере: она поднялась и повернулась к идущему лицом. Он приближался не спеша, без суеты, и в то же время стремительно: легкая походка, разлетающийся плащ. Она залюбовалась, улыбка задрожала в углах ее рта… и вдруг разочарование кольнуло ее в самое сердце: не тот.

И сразу обидевшись на этого в общем милого человека за то, что он был «не тот», Вера уселась обратно и отвернулась.

Мужчина приблизился, огляделся по сторонам, затем, достав карманные часы, сел рядом с Верой.

— Позвольте? — проговорил он по-французски.

Она кивнула и тотчас отрывисто спросила:

— Который час?

Он с готовностью щелкнул крышкой часов.

— Десять минут шестого.

— Спасибо.

«Опаздывает! Опаздывает уже на десять минут!»

— Не за что.

Незнакомец спрятал часы в карман жилета и замер, повернув голову. Вера видела только край его впалой щеки и ухо — странной заостренной формы. Это ухо слегка шевелилось, отчего сильно заметен был тонкий розоватый хрящ. Все в целом раздражало Веру. Ей не нравилось, что незнакомец вперился взором в эту аллею. Оттуда должен был показаться Болевич. Вот-вот. Вот сейчас… Сию минуту…

А между тем Болевича все не было и не было. Это совместное ожидание рядом с незнакомцем приобретало оттенок глупого фарса. Вера злилась. Еще немного — и ей придется, чтобы это не выглядело совсем уж несуразным, — вступить в светскую беседу с неизвестным мужчиной. Он и сам, кажется, осознает эту неизбежность. Вера вдруг испытала к нему слабую благодарность: он оттягивал этот миг, как только умел. Но скоро воспоследует неотвратимое: «Одинокая барышня в Булонском лесу всегда таит в себе нечто загадочное». — «Ничего загадочного, мосье, просто я жду друга, а он недавно в Париже — должно быть, заблудился». — «О, перепутал аллеи! Это бывает:..» (Тягостная для обоих пауза.) «Не могу ли я пока составить вам компанию?» — «Увы, за неимением лучшего…» — И натянутый смех.

Налетел первый холодный порыв ветра. С тихим скрипом тюльпаны пригнулись, соприкоснулись тугими налитыми щечками. Трава тихо, тревожно прошумела, и приглушенным гулом отозвались голоса деревьев. Ветер вел шершавой ладонью против шерсти пышной листвы: в гуле веток Вере почудились недовольство и даже угроза.

И тут ветер наконец мазнул по головам людей. Оба — и незнакомец, и Вера — одинаково схватились за шляпы. Это сблизило их на несколько мгновений быстрее, чем следовало бы. Еще миг — и они переглянутся.

Ослепительная вспышка молнии предотвратила этот обмен взглядами. Вера зажмурилась, гром сотряс небеса, раскатившись и рассыпавшись по земле затихающими раскатами. Ветер пролетел торжествующе, и его холодная пощечина заставила Веру поднять ресницы.

Все. Пора знакомиться.

Она повернулась к незнакомцу, чтобы посетовать на «погоду», но он, кажется, решил начать первым. И начал не лучшим образом: он придвинулся ближе и попытался ее обнять. Так, во всяком случае, она это ощутила.

— Но, мосье… — начала Вера и осеклась.

Безмолвный, как тюфяк, мужчина валился на нее; глаза его были широко и бессмысленно распахнуты, в зрачках преувеличенно четко отражались тюльпаны, а во лбу, среди неряшливых морщин, виднелось аккуратное красное отверстие. Красная растрепанная нитка свешивалась из него.

Несколько секунд Вера смотрела на мужчину, не в силах стряхнуть оцепенение. Затем вскочила и бросилась бежать. В тот же миг, словно он только и ожидал, чтобы Вера поднялась со скамейки, хлынул дождь. Он настиг Веру в одно мгновение, и она промокла до нитки прежде, чем поняла, что происходит. Ослепнув от ужаса, от гнева, от несправедливости, она мчалась по аллее, и эти несколько мгновений не было на земле человека более одинокого и более страшно обманутого.

Затем все оборвалось — в единый миг. Ее подхватили крепкие теплые руки, низкий уверенный голос произнес: