— Такого нет, — вздохнул Лукулл. — Быть может боги укажут нам его…

— Меня ненавидят, — сказал Сулла, — а за что? Ведь я хочу избавить Рим навеки от смут, поставить плебс на его прежнее место!

— Не много ли ты захотел? Сколько поколений сменилось, живя отвоеванными у нас правами (я говорю о плебсе), а ты решил сразу всё отнять!.. Не вызовет ли это яростных сословных боев?

— Нет, народ укрощен. Но я желал бы, чтобы он восстал: тогда бы я одним ударом освободился от бунтовщиков и недовольных!

Лукулл с обожанием взглянул на Суллу.

— Пусть продлят боги твою славную жизнь! — взволнованно вымолвил он. — Пока ты жив, порядок в Риме не нарушится.

— Что слышно нового?

— Шутники называют твою власть отрицательным царствованием. Города ропщут и не желают давать денежную помощь…

Сулла вспыхнул, глаза его засверкали.

— А, ропщут? Не желают? Увидим. Завтра будет объявлен эдикт об отнятии у них земель, портов, бань, водопроводов… Я заставлю их подчиниться!

Встал:

— Созвать немедленно сенат! Эй, Хризогон, выловить шутников и представить мне списки!

Цецилия Метелла заболела на пиршестве, устроенном Суллой для народа. Таких пиршеств давно не помнили: обилие яств, сорокалетние опимианские вина, различные развлечения, гладиаторские бои, состязания колесниц на ристалище и лучших гистрионов, среди которых блистал Росций, в театре — всё это удивляло народ. Рассказывали, что каждый день остававшиеся яства выбрасывались в Тибр, а на другой день готовились свежие.

Болезнь Цецилии, омрачившую празднество, считали, по обычаю, дурным предзнаменованием для главы республики, и когда Метелла, уходя домой, позвала с собой мужа, жрецы пригрозили ему гневом богов, у казавна неблагоприятные ауспиции.

Суеверный диктатор нашел предзнаменования зловещими и, хотя любил Цецилию, не решился последовать за нею.

А жрецы нашептывали:

— Не лучше ли тебе развестись с нею? Может быть, эта жертва смягчит гнев богов…

Жена ждала его всю ночь и весь день. А он не приходил… Она посылала за ним рабов — ответ был один: «Занят». Наконец вошел Хризогон и вручил ей табличку.

— Наш господин повелел передать тебе разводную и просить, чтобы ты переехала в другой дом…

Она только вздохнула, и Хризогон, ожидавший слез и нареканий, пожалел ее.

— Прости, госпожа, — сказал он, — не нужно ли тебе чего-нибудь?

— Пусть перенесут меня поскорее…

Сулла справлялся каждый день об ее здоровье. Одинокая, она умирала в чужом кубикулюме, но мужа не винила: знала об обычае, молилась, а неизвестная болезнь истощала ее.

Чужеземцы врачи лечили ее, предлагая каждый какие-то мутные настойки, но от лекарств было хуже, и она перестала их принимать за день до кончины.

Узнав об ее смерти, Сулла заперся дома и не выходил на улицу.

Хризогон не оставлял его ни на минуту. Сидя в кресле, диктатор, казалось, спал, полузакрыв глаза.

«Сошла в Аид… сошла… О боги! Зачем вы отняли ее у меня? И где я найду другое такое сердце, Юнона, и такую же любовь, Венера?.. Все мы уйдем, как предрешено, в подземное царство, но найду ли я твою блуждающую тень, Цецилия, чтобы слиться с нею воедино?»

Хризогон смотрел на спокойное лицо господина и, недоумевая, думал:

«Жалеет ли он ее? А ведь не плачет, не вздыхает. Мысли его далеко. А может быть, он заснул? »

Вышел на цыпочках из атриума и вскоре вернулся. Остановившись у кресла, он смотрел на лицо диктатора, не решаясь нарушить его сон или размышления. Наконец сказал негромко:

— Господин, пора хоронить госпожу… Сулла очнулся.

— Пошли за Лукуллом и Помпеем, — приказал он и опять погрузился в размышления.

В атриуме было тихо, только вода булькала в клепсидре, да из сада доносились голоса сына и дочери. Вошел Лукулл.

— Ты останешься со мной, — сказал диктатор, — а Помпей займется похоронами…

— Закон твой ограничивает расходы по погребению…

— Чьи расходы? Диктатора? Автократора? Его супруги? Да ты шутишь, дорогой Люций Лициний!

И приказал вбежавшему Помпею:

— Хоронить Цецилию Метеллу, как высокопоставленную особу. Не жалеть расходов…

— Но магистраты… закон…

— Молчать! Чей закон? Мой. Объявить, что он отменяется в эти печальные дни…

Помпей поклонился и вышел.

— А мы, дорогой Люций Лициний, утопим проклятое горе в вине, заглушим его песнями и музыкой, предадимся забвению в объятиях женщин!

Лукулл сжал ему со вздохом руку. 

— Ты страдаешь?

— Разве я не человек?

— Ты крепок. Я никогда не видел горя на твоем лице.

Сулла усмехнулся.

— Не увидишь и теперь. Но оно здесь, вот здесь! — ударил он себя в грудь и крикнул: — Эй, Хризогон, пусть дом готовится к пиршеству! А я… я хочу взглянуть на нее последний раз…

— Но жрецы…Злобно рассмеялся.

— Хризогон! Возьмешь с собой отряд корнелиев. Услышишь ропот жрецов или недовольство на лицах граждан — руби всем головы!

— Почему же ты, — спросил Лукулл, — не посмел ослушаться жрецов, когда заболела твоя супруга?

— Тогда были дурные предзнаменования, а теперь я не хочу вопрошать богов.

Год спустя Геспер примкнул к популярам, составлявшим только часть недовольных диктатором. А во главе заговора стоял бывший друг Суллы, патриций из древнего рода, консул Марк Эмилий Лепид, сторонник плебса.

Хотя запуганный народ был осторожен, боясь предательства, однако несколько десятков человек собралось у Геспера.

— Слыхали, тиран проводит романизацию Италии? — говорил Геспер, покачивая седой головою. — Он расселил колонистов на землях, отнятых у проскриптов и беглецов…

— Я сам слышал, — прервал Виллий, — как пьяный Хризогон, беседуя с Базиллом на Палатине, говорил, что большинство колонистов осело в Этрурии, Кампании и окрестностях Пренеста, а Самниум стал пустыней: Сулла приказал уничтожить самнитский народ за то, что он боролся за самостоятельность.

— Я кое-что знаю об этом, — сказал Геспер, — тиран добивается, чтобы все союзники стали римлянами и говорили на одном латинском языке. Но ты забываешь, Виллий, что этруские города Популония и Волатерры еще борются…

— Сегодня прошел слух, что они пали, — заметил один из плебеев, — и Сулла приказал вырезать всех защитников, хотя и обещал даровать им жизнь…

— О, хитрый, коварный палач! — вскричал Виллий. — Долго ль еще будем терпеть твои кровавые надругательства?

Геспер поднял руку.

— Слушайте, — вымолвил он, — нужно объединиться, быть наготове, но выступать еще рано. Мульвий пишет, что Серторий усиливается, и если он поднимет всю Иберию — ударим и мы. А сейчас тиран силен: чуть что — и полетят сотни голов… Ну, расходитесь, только тихо, поодиночке, в разные стороны…

Враждебная деятельность Сертория беспокоила Суллу, и он послал против него проконсула Метелла Пия. Полководец твердый и храбрый, верный сторонник диктатора, Метелл отплыл в Испанию и начал военные действия, однако Серторий был неуловим — в бой не вступал, а тревожил легионы проконсула неожиданными налетами. Особенно удручал Метелла урон, наносимый неуловимой испанской конницей Мульвия, и полководец обещал за голову седоволосого префекта много золота. Мульвий появлялся всюду: и впереди, и сзади римских войск; он нападал на лагерь, производил ночной переполох и исчезал так же быстро, как и появлялся.

Метелл подробно писал Сулле о военных действиях. Диктатор хмурился, читая его эпистолы, и отвечал: «Мульвия, подлого пса, поймать и содрать с него шкуру, каковую отослать в Рим, а популяра Сертория, хитрого киклопа, казнить: выколоть оставшийся глаз, отрубить голову и доставить мне».