Смешанные мысли о Юле еще чувствительно цепляли его. Он вспомнил, как Юля совершенно случайно появилась в его жизни на новогоднем корпоративном празднике отеля в качестве представителя компании-партнера. «Аэролайн» получил приглашение на вечеринку, причем это был единственный клиент, которому было выслано пять приглашений. В тот вечер приехала и Юля…

Юля была по-настоящему красивой девушкой. Красота ее не была холодной, смотрящей на тебя в свете вспышек глянцевой обложкой. Юля была очень гармонична и физически невероятно грациозна – худощава и ростом выше среднего. Ее лицо было немного вытянуто, при этом огромные карие глаза затмевали любой недостаток, который только можно было в ней отыскать, а очаровательная и открытая улыбка завораживала любого собеседника. Игорь уже в первый вечер заметил, насколько откровенно отражаются эмоции на ее лице, и сначала с профессиональной точки зрения расценил это как недостаток, хотя впоследствии, когда между ними возникли отношения, он восхищался тем, насколько открытой была Юля.

Сегодня, сейчас он был несколько подавлен и одновременно оскорблен ее заявлением о физиологии. Он никогда не отдавал себе отчет в том, что Юля значила для него, даже при столь редких встречах. Он никогда не говорил о ней с друзьями как о своей девушке и не мог разобраться, почему она таковой не стала, почему он не сделал ее таковой. Может, действительно это была просто физиология, а сейчас у нее есть ее «котик», который не появляется со своей похотью по пятницам и не читает стихи, а ждет ее каждый день и, наверное, дарит цветы…

Обрывки встреч, поцелуи, диалоги уже не имели исторической ценности и по сути являлись бессмысленностью в настоящем.

Проехав на такси некоторое, казавшееся Игорю неопределенным, время, машина остановилась на красный свет светофора. Игорь открыл глаза и, оставив неприятные размышления, обратил внимание на целый ряд промокших плакатов, повествующих о гастролях и концертах каких-то ярких и далеких звезд шоу-бизнеса.

На одном из плакатов красовалось имя известной молодой певицы и ее портрет. Игорь протер запотевшее стекло, сквозь которое на него пронзительно смотрели промокшие от первого ноябрьского снега ее невероятно печальные глаза.

– Красивая, – тихо произнес Игорь.

– Кто? – вдруг спросил водитель.

– Вон, певица, – Игорь машинально кивнул в сторону плаката.

– Да-а, – протянул водитель, – телка что надо. Такую бы отодрать…

– Отодрать, – тихо повторил Игорь.

– А что с ней еще делать то? – водитель засмеялся.

Игорь был удивлен животной прямолинейности водителя и устранился от диалога, вновь посмотрев на афишу и на одинокие глаза певицы. Машина резко рванула на «зеленый», увозя Игоря в сырую ночь Города все дальше и дальше от бархатных глаз...

Федор Андреевич проживал в типовой двухкомнатной «хрущевке» на четвертом этаже. Квартира у него его была небольшая, но отвечающая всем требованиям неприхотливого одинокого вдовца. Скудный интерьер его жилища составлял далеко не новый набор мебели: диван в каждой комнате, шкаф, трюмо с телевизором в спальне и два зеленых кресла с журнальным столиком, над одним из которых задумчиво склонился застрявший во времени торшер без лампочки. На старом потертом паркете лежал некогда модный ковер, израненный дырками, а его нарядный и немного пыльный собрат с изображением оленей украшал стену в комнате, где должна была расположиться Лена.

Как и случается в таких квартирах, все выключатели были обрамлены самодельными дощечками, предостерегающими обои от истирания. Выглядели выключатели грязными, имея лишь незначительную белизну размером не более отпечатка большого пальца.

Кухня шесть квадратных метров и маленький санузел с ванной – то последнее дополнение спартанских удобств, которое могла предложить человеку хрущевская эпоха.

Федор Андреевич гармонично существовал в такой обстановке, будучи сызмальства приученным к аскетическому и лишенному всяких излишеств образу жизни. Роста он был выше среднего и с годами немного сгорбился. Глаза потеряли былую зоркость, и теперь крупные роговые очки являли Федору Андреевичу мир таковым, каков он есть. Мальчишки в школе дали ему кличку «папа Карло», которая как нельзя кстати характеризовала его внешность и внутренний мир, полный добродетели.

Федор Андреевич провел пятницу в страшной и непривычной для себя суете, находясь в ожидании приезда Лены. После четвертого урока он вместе с близким приятелем, учителем рисования Иваном Павловичем Казаковым, представляющим из себя полную противоположность Федору Андреевичу, посвятил все свободное время на приведение своей обители в порядок.

– Вот ты, Федор Андреевич, физику преподаешь, казалось бы, точная наука, а в жизни у тебя никакого порядка нет, – причитал Иван Павлович, доставая старые, пожелтевшие от времени газеты из ящика в диване и из шкафа. – Зачем тебе столько газет? Потом купишь себе на старости лет учебник истории и почитаешь. Выбрасывать, нет?

– Что вы, Иван Павлович! Не вздумайте! Такое в учебниках потом не напишут. Я с 85-го года собираю, все основные события. Все, что после перестройки произошло. Газеты даже не думайте выкидывать! – кричал из кухни Федор Андреевич.

– Послушай, Федор Андреевич, а как так вообще случилось, что эта твоя племянница решила вдруг у тебя пожить? И откуда она у тебя только взялась? – Иван Павлович сел на старое кресло и принялся бегло рассматривать заголовки газет.

– Что значит вдруг? Вовсе не вдруг. Я же тебе рассказывал, что в сентябре был на похоронах двоюродного брата, ее отца, – Федор Андреевич говорил, занимаясь мойкой посуды. – Помню, она тогда была сильно подавлена. Отца очень любила, и его внезапная смерть…

– А что с ним случилось? – перебил Казаков.

– Кажется, сердце, – Федор Андреевич на мгновение сбился с мысли, но тут же нашелся. – Так вот его преждевременный уход, мне показалось, был для нее настоящим ударом. Так получилось, что мы на поминках сидели рядом, и она постоянно что-то рассказывала про него. На ней лица не было. Переживала и порой бредила. Каждую мысль она заканчивала тем, что говорила: «А теперь его нет». Постоянно плакала. Слезы, слезы целый день слезы. У меня очень тяжелые воспоминания об этом дне. Сначала в морг, потом крематорий… очень тяжело.

– А где хоронили-то?

– На Митинском кладбище в Москве. В Москве сейчас так хоронят: сначала кремируют, а потом в течение года выдают урну с прахом. Знаете, Иван Павлович, мне показалось, что вся эта трагедия застала их семью врасплох. У них и места для захоронения не было. Урна с прахом осталась в крематории.

– А потом что выдадут? Насыплют в баночку черт знает чего? Вот дают, христиане, блин, православные! – возмущался Казаков. – Сколько же ему лет то было?

– Около шестидесяти, – Федор Андреевич задумался. – Когда хоронили, даже время какое-то неуместное было. Помню, только наступала осень в самых ярких нарядах: поутру еще немного холодновато, но к обеду солнышко такое, что жить и петь хочется. В лесу птички щебетали, и вдруг смерть… – не увязывается у меня это все в голове. А в крематорий вообще очередь, представляете? Все по времени, по записи. Попробуй только опоздай, и батюшку потом не сыщешь.

– Видишь, как у людей? На тот свет и то по расписанию, а ты, Федор Андреевич, как был романтиком, так им и остался. Кладбище, птички, наверняка одни вороны, скажешь тоже, – Иван Павлович усмехнулся и еще раз повторился, – кхе, птички…

– Что я, ворон что ли не знаю, – смутившись, возразил Федор Андреевич.

– Ну, хорошо, хорошо, птички, – Иван Павлович засмеялся, – что дальше-то было?

– Я потом ездил на девять дней и на сорок, буквально неделю назад. Лена выглядела уже лучше, но мне показалось, что мать ее, Зоя Андреевна, вдова покойного, злоупотребляла спиртным. Лене было очень неловко, очень. Мы тогда с ней разговорились, и я ей рассказал, что живу один, преподаю в школе физику и иногда математику. Что у нас замечательный коллектив и прекрасный город. Ну, в общем, описал все как есть.