– Вот она к тебе и напросилась, что ты один живешь. Ах, Федор Андреевич, Федор Андреевич, – вздохнул Иван Павлович. – Учу, учу тебя всю жизнь, а все без толку.

– Да что вы! Не напрашивалась она! – Федор Андреевич аккуратно поставил посуду на полку. – Она попросилась пожить у меня совсем недавно, буквально несколько дней назад. Позвонила и рассказала, что мама выпила лишнего и заснула с сигаретой. Ну, вроде как случился пожар, но маму, слава Богу, спасли, и сейчас она находится в больнице и пробудет там не меньше месяца. У нее там ожоги и с легкими что-то. Да и квартира пришла в негодность. Надо ремонт делать.

– Где же в это время твоя Лена была? – язвительно спросил Иван Павлович.

– Это днем случилось, она была в академии.

– Значит, мамаша днем напилась? Вот дает! – Иван Павлович принял самый нравоучительный вид, с которым он обычно отчитывал учеников младших классов. – Никто, стало быть, не работает. Тогда все понятно. Сидят и от безделья коньяки попивают и сигареты курят. Откуда только у них деньжищи-то такие на безделье? Федор Андреевич, ответь!

– Напрасно ты так, Иван Павлович. У людей горе, а ты все со своими нравоучениями. Не дай Бог с нами такая беда случится.

– Ничего с нами не случится. Мы же не курим, – уверенно ответил Казаков.

– Если у людей есть деньги, это совершенно не значит, что их всех одной грязью надо мазать.

– Да что ты! Что же эти хорошие люди с тобой при жизни не поделились? Тебе что, деньги не нужны? У тебя тут и без пожара квартира ободранная. Тоже мне родственнички. Ох и наплачешься ты с этой племянницей, вот попомни мое слово, – Иван Павлович отложил газеты, – точно, какая-нибудь избалованная московская штучка. И зачем ты только согласился? Приключений ищешь на старости лет?

– Люди должны помогать друг другу. Если у нее беда, как я могу отвернуться от нее? Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили, – философски закончил Федор Андреевич.

– О! Гляди-ка, Экзюпери нашелся! – засмеялся Иван Павлович. – Хочешь обманываться этими афоризмами и цитатами, пожалуйста, дело твое. Потом еще вспомнишь меня.

Жизнь для Казакова была лишена тех премудростей, которыми себя окружают люди, подобные философствующему Федору Андреевичу. Он отвергал все слишком высокое как «бессмысленно недоступное». Несмотря на то, что он преподавал рисование и частенько сам писал картины, в силу искусства не верил уже давно и решительно.

Иван Павлович проделал невероятно тернистый профессиональный путь. Ему довелось пройти настоящие круги ада через все три школы Города, причем проделал он это несколько раз. Такая «карьера» позволила ему обрести известность во всех его уголках Города и сразу у нескольких поколений учеников. О его существовании были осведомлены практически все группы населения независимо от социального положения, происхождения, возраста и профессии.

Этот вездесущий человек вел глубоко общественный образ жизни. Застать его дома было практически невозможно, за исключением редких часов отдыха от самого себя. Заканчивая работу, вечерами его неуемная энергия находила выход на улицах. Ежедневно до семи вечера он шатался по Городу, поучая уличную шпану. После семи он всецело акцентировался на городских пройдохах, бомжах и мелких уголовниках. Иногда даже ночами он пытался бороться с некоторыми наименее опасными представителями криминального мира городского и районного масштаба.

Почти каждый вечер он заходил в милицию – место им безмерно почитаемое – и докладывал в дежурную часть вчерашние «проработки». Методичные посещения городского отделения внутренних дел обыкновенным учителем выглядели бы странно, не будь этим учителем Иван Павлович Казаков. В Иване Павловиче присутствовала непреодолимая, иной раз фанатичная вера в порядок, которая и толкала его в милицию, тем более что на прошлой неделе ему было выдано удостоверение внештатного сотрудника, троекратно умножившее его значимость и ответственность.

Выглядел Иван Павлович всегда неряшливо. Пиджак, никогда не покидавший его за все годы скитаний, брюки с треугольной вставкой по боковым швам, несколько рубашек с поникшими воротниками и всесезонные ботинки производили удручающее впечатление. К тому же, по данным учительницы истории Вероники Ипполитовны, Иван Павлович часто выпивал, отчего иной раз появлялся в школе небритым и с синяками, «тем самым подрывая образ учителя в глазах детей».

К сожалению, многие из правонарушителей совсем не обращали внимания на документ, который предъявлял Казаков, и, учитывая отсутствие каких-либо формальных признаков милиционера в его облике, доказывали последнему свою невиновность с помощью грубой физической силы. Иногда ему действительно крепко доставалось, и порой от нескольких человек сразу, в связи с чем его внешний вид не мог не пострадать, хотя и терпел он за правое дело.

Кабинет рисования, где преподавал Иван Павлович, состоял из обыкновенной школьной утвари вперемешку с фрагментами различных помоек города. Старые самовары, прижимаясь друг к другу округлыми боками, восседали на школьных шкафах, наполненных желтыми рулонами ватмана. В углу кабинета, возле окна, стыдливо спряталось неизвестно где найденное веретено. Первое стекло в одном из окон кабинета было разбито. По заверениям Ивана Павловича, камень, лежавший между стеклами уже год, есть не что иное, как вещественное доказательство, и вот-вот на днях его «коллеги» из ОВД должны снять с камня отпечатки пальцев, дабы обличить хулигана.

Повсюду под партами валялись рисунки учеников, исчерканные безжалостной красной ручкой Ивана Павловича. На стене позади учительского стола с разных сторон доски висели две грубо отрецензированные им самим репродукции картин классиков, на которых до варварского вторжения Ивана Павловича были изображены обнаженные женские тела. На участках стен кабинета и некоторых партах виднелись нелицеприятные народные разоблачения сущности Казакова как учителя и человека, а при входе в кабинет кто-то, сильно рискуя пострадать от «коллег» Ивана Павловича, написал: «Кабинет рисования Ивана Палача».

По сути своей (по крайней мере, так считал директор школы, стоявший за Казакова горой), человеком он был неплохим, но несколько суетным и шумным, да к тому же не в меру энергичным. Другие учителя имели свое мнение на счет Ивана Павловича. В любом случае, что бы ни думали о нем окружающие, Казаковым двигала беспредельная и фанатичная вера в порядок и самая возвышенная любовь к школе и детям.

– Иван Павлович, вы мне лучше скажите, а мы юбилей Сомова завтра справляем? – неожиданно спросил Федор Андреевич.

– Нет, в понедельник. В 18:00 в учительской, – ответил Иван Павлович и, протирая полки небольшого книжного шкафа, обратил внимание на донышко бутылки, торчавшее среди книг. Он аккуратно извлек бутылку с армянским коньяком. – Федор Андреевич, чего это ты коньячком не угощаешь?

– Каким коньячком? – Федор Андреевич посмотрел на Ивана Павловича, который в свою очередь рассматривал этикетку и что-то бубнил себе под нос. – Ах, это! Так это мне один папаша на первое сентября в прошлом году подарил. Год лежит без дела.

– Давай-ка за приезд племянницы, да и тебе для храбрости не помешает.

– Давайте, – Федор Андреевич принес две рюмки и яблоко, – ваша правда, для храбрости самое то…

Лена одиноко сидела на лавке в павильоне метро. Она бесцельно и устало посмотрела на часы и поняла, что Артем прибудет в лучшем случае еще только через тридцать минут. Лена приподнялась с лавки и медленно зашагала по платформе, вслушиваясь в гул прибывающих поездов. Сделав несколько кругов, она решилась покинуть подземку.

Выйдя из метро, Лена огляделась и обратила внимание на церковь, располагавшуюся прямо за зданием метрополитена. Церковь символично стояла среди шумного людского потока и близко возведенных домов с подошвами из цветных магазинов. На глаза ей попалась похабная улыбка торговца, который лениво бродил с объявлением о покупке золота, небрежно написанном фломастером на куске картона. Пытаясь увернуться от этого мерзкого взгляда, она опустила глаза и прошла в ворота забора, огораживающего церковь. Сделав несколько шагов, она наткнулась на пятерых нищих и юродивых, сидевших на ступеньках возле входа в церковь. Взгляды каждого из них впились в нее, как в копилку, которая должна была явить миру свои запасы и осчастливить страждущих. Словно по команде они начали тихо причитать, стонать, молиться и креститься, не забывая при этом протягивать грязные, больные руки, которые как на подбор имели форму ложки. Лена растерялась, не зная кому из юродивых подать первому. Остановив свой выбор на калеке с костылем и обмотанной серыми бинтами головой, она протянула ему пятьдесят рублей и быстро прошла к массивной двери, чтобы не видеть ненасытных взглядов остальных бродяг.