— Да, да, — одобрительно откликнулся полковник.— А пеоны хотели лишить наших детей блестящего воспи­тания.

— О, вы, вероятно, имеете в виду режим Арбенса, полковник? — любезно осведомился Кенон.

— Именно так. Режим заигрыванья с босяками. Мы действуем прямее: кнут — пеону и петля — бунтарю.

И, весело расхохотавшись, он откозырял Кенону. Глядя ему вслед, Кенон с яростью сказал:

— Диктатор Убико в свое время заявлял, что, если и уйдет с президентского кресла, то уйдет по колено в крови. Эти уйдут по шею в крови. Но они уйдут, Ми­гэль, — первый раз он назвал мальчика по имени, — раз­рази меня гром, если они не уйдут.

— Пусть я захлебнусь на самой высокой волне, если будет не так! — подхватил Мигэль.

— Мы будем следить за тобой и мы разыщем тебя. Если к тебе обратятся от имени сеньора Молина, знай, что это друзья. А теперь пора и мне, мальчик.

— Мы еще увидимся?

— Здесь — нет. В столице — быть может.

— С кем мне поддерживать связь?

— Никаких связей. Стань своим в доме полковника. И последнее: Карлос Вельесер просил тебе передать, что ты хорошо держался, Каверра.

Так они расстались.

Мы еще успеем проследить за судьбой Мигэля. А теперь, хотя это и трудно, попробуем выбраться из отеля вместе с мистером Кеноном. Полковник Леон лю­безно предоставил в его распоряжение легковую машину, и, как только офицеры снялись с места, сел в машину и Кенон.

Он знал, что прислуга отеля будет говорить о нем как о щедром постояльце, — Кенон не скупился на чае­вые. Но он дорого бы дал, чтобы узнать, — говорят ли о нем офицеры? Они не обошли его молчанием. Еще на­кануне отъезда Фоджер спросил полковника:

— Если не ошибаюсь, Кенон — гватемалец. Вы справ­лялись о нем?

— Его отчим родом из Филадельфии. Кенон до на­шего прихода служил переводчиком и вел английский для детей служащих компании. Агентство Юнайтед фрут дало о нем лучшие рекомендации.

Итак, мистер Кенон едет в машине. Куда? Шофер-американец равнодушно смотрит сквозь ветровое стекло.

— Подкиньте меня к морю, Джо, — говорит Кенон. — Я люблю соленый воздух.

Седок явно не расположен к беседе, и Джо с удоволь­ствием высаживает его на берегу.

Стихает шум мотора, и Кенон остается один. Нако­нец-то! Можно расстегнуть манишку, сесть на камень и свободно подышать морским воздухом.

Волна подкатилась к самым ногам Кенона и с шипе­нием побежала назад, как бы приглашая взглянуть на залив.

Он и впрямь красив, залив Аматике. Не беда, что смазочные масла, смола загрязняют его прибрежные воды. Не ими красив залив и не белыми судами флота компании, вывозящими отсюда щедрые дары гватемаль­ской природы.

Он красив своими рабочими людьми, которые слажен­ным и четким ритмом придают ему движение и живость: их смуглые гибкие тела мелькают между конвейерами, в кабинах портальных кранов, на широких трапах. Золотые люди! За день они перебрасывают между бере­гом и судами столько грузов, что их хватило бы на две Гватемалы, а они не могут прокормить и своих детей.

Он красив, залив Аматике, не кварталом прибрежных коттеджей, в которых поселились заправилы компании и чиновничья знать. Он красив пестроткаными накидками и рубашками, которыми жены портовиков прикрывают щели своих убогих хибарок со стороны моря. Янтарные, парчово-желтые, темно-зеленые, полосатые, клетчатые, звездчатые — эти шедевры гватемальских ткачих состав­ляют восхитительную гамму цветов, достойную сопер­ницу самой сочной радуги. И сердце потянется к этому гигантскому ковру, а не к вычурным белым коттеджам.

И, конечно, он красив своей волной. Есть много кра­сивых бухт, но ни в одной пенящаяся, искрометная волна, раскрывающаяся, как тигр в момент прыжка, и готовая обрушиться на берег, не пронизана таким изум­рудным потоком лучей. И трудно найти еще одну бухту, где вода, набежав на берег, так гулко застонет, про­шуршит, вскипит в мелкой гальке и с глубоким вздо­хом унесется обратно в море. Ведь не зря говорят в Пуэрто, что в день получки волна бурлит и негодует вместе с докером.

Да, человек, сидящий на берегу, умеет любоваться морем. Но вот он встает, поднимает свой саквояж и медленно бредет в  сторону пестротканых накидок. Что интересует мистера Кенона в этих лачугах? Сюда не водят туристов, здесь нечего показывать, кроме мозаики из щепок, жести и листьев; не они красуются на рекламе Юнайтед фрут компани, которая якобы поселяет своих рабочих в изящных комфортабельных домах.

Но, оказывается, мистера Кенона здесь ждут, мозо­листые руки сжимают его, усталые глаза приветствуют, запекшиеся от зноя и пыли губы шепчут: «Салют, компаньеро[22] Ривера! Нам сюда!». Сюда — это значит сквозь лачугу в соседний дворик, в узкое пространство между забором и сараем, еще в одну лачугу, где десяток самых испытанных  рабочих  бойцов  ожидает товарища  из центра.

У всех один вопрос:

— Жива ли партия?

— Живее дона Кастильо, — отвечает Ривера и вызы­вает дружный, хотя и приглушенный смех портовиков.

Ривера рассказывает о том, как борется в условиях подполья Гватемальская партия труда, как срывает мно­гие замыслы армасовцев. Потом он переходит к местным делам.

— Видели катера с офицерами? — спрашивает он.

Конечно, они видели и догадываются об их маршруте. Чем они могут помочь? Укрыть своих товарищей они всегда готовы. Но пробьются ли лесные люди?

Да, пробьются. Ривера не может большего сказать. Только несколько человек партия разрешила осведомить о контроперации отряда. Он не может даже сказать, куда они будут пробиваться. И это пока тайна. Но помочь им можно и нужно.

— Говори, что нужно делать. — Высокий портовик наклонился вперед, лицо его выдает усталость, но глаза светятся молодо.

— Нужно немедленно сделать такое, — размышляет вслух Ривера, — чтобы они перебросили войска сюда. Нужно приготовить армасовцам в Пуэрто такой сюр­приз, чтобы приковать все внимание правительства и американских штабистов. Лесным людям будет легче выходить из кольца.

— Мы увидим Карлоса? — тихо спрашивает юноша, что сидит на корточках перед Риверой.

Как объяснить портовикам, что они должны сейчас не вспоминать это имя? Как объяснить рабочим, что ра­бочего вожака на время нужно считать погребенным в болоте?

— Пусть ваш сюрприз, — неохотно говорит Ривера, стараясь не встречаться взглядом с портовиками, — бу­дет достоин памяти Карлоса Вельесера.

Люди встали ошеломленные. Хотелось сорвать с себя шляпы, платки, растоптать их, пронзительно крик­нуть... Что говорит этот человек? Карлос жив. Он жив и будет бороться. Его надо спасти.

— Ты говоришь что-то не так, компаньеро, — раз­дался глуховатый голос из дальнего угла. — Такие сюр­призы нам не нужны. Надо думать о живом человеке, а не о поминках...

— Кто говорит о поминках! — прервал его Ривера. — Или вы думаете, что партия не любит Карлоса, как сына, не ценит, как лучшего бойца? Но если партия просит рабочих вожаков Пуэрто провести армасовцев и для чего-то нужно, чтобы имя Карлоса не упоминалось в списке живых, — можете вы, упрямые души, сделать это для партии и... для нашего Карлоса?

Люди заулыбались.

— Вы заставили меня сказать больше, чем я мог, — со злостью сказал Ривера. — Плохо, если у кого-нибудь из нас язык привязан ниткой, а после кружки рома отвя­зывается.

Тот же глуховатый голос сказал:

— Таких здесь нет. А партии передай — сюрприз бу­дет!

Хосе Паса помешал маисовую кашу, о чем-то поду­мал и бросил в котелок стручок перца. Раздался друж­ный смех.

— Некуда больше деть, — объяснил Хосе. — Маис кончился. И фасоль на исходе.

Он подсел к товарищам, и люди подвинулись, чтобы дать ему место в кругу. Последний партизанский при­вал...

— Скучаешь по своему делу, Чиклерос? — спросил Мануэль.