— Brindisi.

— Brin что? — не понял Тоби.

— Brindisi, — повторила Изабелла. — Итальянский заздравный тост.

Кэт взглянула на нее. Она от души надеялась, что Изабелла не станет вредничать: ведь она вполне способна завести Тоби.

— Изабелла очень хорошо говорит по–итальянски, — вмешалась Кэт.

— Это всегда может пригодиться, — заметил Тоби. — А вот у меня никаких способностей к языкам. Несколько французских слов, которые я помню со школы, и немного немецких — вот и всё.

Тоби взял кусок черного хлеба и положил себе семги.

— Не могу устоять перед этим деликатесом, — сказал он. — Кэт достает его у кого–то в Аргайле. Какой–то там Арчи, не так ли, Кэт?

— Арчи Мак–Киннон, — ответила Кэт. — Он коптит семгу сам, у себя в саду, в старой коптильне. Он вымачивает ее в роме, а потом кладет на дубовые щепки. Именно ром дает этот восхитительный привкус.

Тоби потянулся еще за одним, самым большим куском семги. Кэт поспешно взяла блюдо с рыбой и предложила Изабелле.

— Я захожу к Арчи, когда езжу в Кэмпбелл–таун, — сказала она, ставя блюдо с семгой рядом с Изабеллой. — Арчи — чудесный старик. Ему за восемьдесят, но он все еще выходит в море на своем боте. У него две собаки, Макс и Моррис.

— Названы в честь мальчиков? — спросила Изабелла.

— Да, — ответила Кэт.

Покосившись на семгу, Тоби осведомился:

— Каких мальчиков?

— Макс и Мориц, — пояснила Изабелла. — Два немецких мальчика. Персонажи самых первых комиксов. С ними постоянно случались разные несчастья, и кончилось тем, что их разрубил на мелкие кусочки булочник и сделал из них печенье.

Она взглянула на Тоби. Макс и Мориц упали в кадку с мукой, и булочник отправил их в печь. Печенье, которое из них сделали, в конце концов съели утки. Абсолютно немецкая идея, подумала она и на какое–то мгновение представила, что это могло бы случиться с Тоби: он падает в такую печь, и из него делают печенье.

— Ты улыбаешься, — заметила Кэт.

— Я не намеренно, — поспешно ответила Изабелла. Но разве у кого–нибудь бывает «намерение» улыбнуться?

Они поговорили с полчаса, прежде чем сесть за стол. Тоби катался на лыжах с друзьями и рассказал о своих приключениях. У них случился неприятный инцидент, когда по их вине произошел снежный обвал. Правда, он был не сильный, и удалось избежать беды.

— Мы были на волосок от гибели, — сказал он. — Вы знаете, как звучит лавина?

— Как прибой? — предположила Изабелла.

Тоби покачал головой:

— Как гром. Да, в точности как гром. И грохот становится все сильнее и сильнее.

Изабелла представила себе эту картину: Тоби в лыжном костюме земляничного цвета, и сверху на него с шумом несется снежная волна, а солнце освещает белые пики гор. И вдруг, на какую–то минуту, она увидела, как его заваливает снег, покрывая белой пеной бешено размахивающие руки, — и тишина, лишь кончик лыжной палки виден в том месте. Нет, это недостойная мысль, ничуть не лучше того, как она воображала, что из него делают печенье. Изабелла выкинула это из головы. Но почему же с ним не поехала Кэт? Она так любит кататься на лыжах. Наверное, Тоби ее не пригласил.

— А ты не хотела поехать, Кэт? — спросила она. Это был не очень тактичный вопрос, но самонадеянность этого молодого человека подзадоривала ее.

Кэт вздохнула.

— Магазин, — сказала она. — Я не могу уехать. Я бы с удовольствием покаталась на лыжах. Но я просто не могла.

— А как же Эдди? — осведомился Тоби. — Несомненно, он уже достаточно взрослый, чтобы присмотреть за магазином в течение недели. Разве ты не можешь на него положиться?

— Конечно могу, — ответила Кэт резким тоном. — Просто Эдди излишне… впечатлительный.

Тоби взглянул на Кэт искоса. Он сидел рядом с ней на диване у окна. Изабелле показалось, что она уловила легкую насмешку в его взгляде. Любопытно.

— Впечатлительный? — повторил Тоби. — Ты это так называешь?

Кэт смотрела в свой бокал. Изабелла наблюдала за Тоби. В его лице есть какая–то жестокость, подумалось ей, — за этим хорошо вымытым, нежно–розоватым фасадом. И лицо, пожалуй, чересчур мясистое, — через десять лет нос утонет в щеках и… Она одернула себя. Он не стал ей симпатичнее, но милосердие, законы которого никогда не следует забывать, мягко укорило ее.

— Он милый мальчик, — буркнула Кэт. — Ему несладко пришлось. И я полностью могу на него положиться. Он очень милый.

— Ну конечно милый, — согласился Тоби. — Правда, слабак, не так ли? Самую малость… ну, ты понимаешь.

Изабелла наблюдала за этой сценой, радуясь в глубине души. Однако теперь она почувствовала, что пора вмешаться. Ей не хотелось, чтобы Кэт вот так третировали, даже если у нее из–за этого спадет с глаз пелена, что было бы совсем неплохо. И что только она в нем нашла? Да и было ли в нем что–нибудь, за исключением того, что Тоби представлял собой идеальный образчик бездумной мужественности? Язык поколения Кэт был гораздо жестче, чем у ее собственного, и более точен. На этом языке Тоби был «мачо». Но зачем же нужен мачо, когда не–мачо настолько интереснее?

Возьмем, например, Джона Лиамора. Он мог говорить часами, и его всегда было интересно слушать. Люди сидели, можно сказать, у его ног и внимали ему открыв рот. И что с того, что он был худой, с бледной, чуть ли не прозрачной кожей, которая казалась еще белее в обрамлении пышной кельтской шевелюры? По мнению Изабеллы, он был красив и интересен, и теперь им завладела другая женщина, с которой она никогда не встретится, не то из Калифорнии, не то откуда–то еще.

Изабелла познакомилась с ним в Кембридже. Она училась на последнем курсе философского факультета. Он был на несколько лет старше ее. Этот темноволосый ирландец, выпускник Дублинского университета, продолжал образование в Клэр–колледже,[9] где занимался исследовательской работой и писал книгу о Синге.[10] Он занимал комнаты в задней части колледжа, из окон которых открывался вид на сад на другом берегу реки. Он приглашал Изабеллу к себе, курил и пристально смотрел на нее. Ее смущал этот взгляд, и она не знала, не говорит ли он в ее отсутствие так же снисходительно и остроумно о ней, как о других.

Джон Лиамор находил большинство людей в Кембридже провинциальными, — сам он был родом из Корка, который, по–видимому, ни в коей мере не был провинциальным. Он презирал выпускников дорогих английских школ, называя их маленькими лордами Фаунтлероями,[11] и высмеивал клерикалов, которых все еще было немало в колледже. Титул «преподобный», который по–прежнему носили многие преподаватели таких далеких от религии дисциплин, как математика и античная филология, он переделал в «бесподобный», и Изабелла и другие, сами не зная почему, находили это забавным. Главу своего колледжа, специалиста по экономической истории, мягкого человека, всегда щедрого и любезного по отношению к своему ирландскому «ученичку», он называл главным мракобесом.

Джон Лиамор собрал вокруг себя кружок последователей. Это были студенты, которых привлекали в равной степени и его несомненно блестящие способности, и легкий запах серы, исходивший от его идей. На дворе стояли семидесятые, и пышная пена предыдущих десятилетий начала потихоньку опадать. Во что же оставалось верить — или высмеивать? Амбиции и личная выгода — эти пьянящие боги следующего десятилетия — были еще за кулисами, а не на авансцене, что превращало склонного к размышлениям ирландца с талантом ниспровергать общеизвестные истины в фигуру в высшей степени притягательную. В кружке Джона Лиамора было неважно, веришь ли ты во что–нибудь, все, что требовалось, — это умение высмеивать. А в этом он достиг совершенства: он мог высмеивать даже самих насмешников, поскольку был ирландцем, а они, несмотря на весь свой радикализм, все же были англичанами и поэтому, по его мнению, неизбежно представляли подавляющую все и вся власть.

Изабелла не очень вписывалась в этот круг, и люди судачили об этой связи, не сулившей ничего хорошего. В особенности завистники Джона Лиамора, — а он не был популярен как в своем колледже, так и на философском факультете, — находили их отношения странными. Этих людей злила снисходительность, с которой смотрел на окружающих интеллектуал Лиамор. Он читал французских философов и приправлял свои замечания цитатами из Фуко.[12] И по крайней мере у одного–двух его недоброжелателей — тех, кто действительно его не любил, — была еще одна причина для неприязни: Лиамор не был англичанином. «Наш ирландский друг и его шотландская подруга, — говорили злые языки. — Какая занятная, забавная парочка. Она задумчива; она разумна; она учтива. А он — Брендан Биэн,[13] бог весть что о себе возомнивший. От него ожидаешь, что он в любой момент может затянуть песню. Ну, вы знаете этот тип. «Он так красиво умирал, что я от гордости рыдал“, и так далее. Кипит от ярости по поводу того, как англичане якобы поступили с ирландцами много лет тому назад. И все в таком духе».