22 июня 1923 года подал прошение о помиловании во ВЦИК.

ВЦИК в порядке амнистии прошение удовлетворил, дело было прекращено, и Бондарин, как специалист, был направлен в краевую Плановую комиссию, где он и работает по настоящее время в качестве старшего референта и члена Президиума с окладом 300 рублей.

Обладая обширными знаниями и высокой работоспособностью, Бондарин Г. В. консультирует секции торгово-промышленную и транспортную, а также является составителем ежемесячных конъюнктурных обзоров по рынкам Сибири и заграницы.

За последние годы им написан и опубликован целый ряд работ по вопросам развития тяжелой промышленности, железнодорожного, речного, морского и авиационного транспорта. Труды эти носят «объективный» характер, без анализа материалов с точки зрения марксистско-ленинской теории.

Владеет языками французским, немецким, английским.

Связей с заграницей не поддерживает (кроме служебных).

К Советской власти лоялен.

Общественная работа — член правления и лектор КИС. Исполнение общественной работы добросовестное.

Командировки — малочисленные. Последняя — по линии костеобрабатывающей промышленности. Сложное задание было выполнено.

Заключение: пригоден для дальнейшей работы в краевой Плановой комиссии в должности старшего референта и члена президиума, а также и в КИС, как член ее правления.

Подпись ответственного лица, выдавшего характеристику (с указанием должности):

Зам. председателя краевой Плановой комиссии и председатель КИС Ю. Г. Вегменский».

Кончив читать, Кунафин еще долго оставался в ораторской позе, чуть пониже опустив бумагу, он внимательно и торжествующе смотрел на Корнилова.

И Сеня Суриков смотрел на него, потом спросил:

— Ну?

— Что ну? — не понял Корнилов.

— Теперь-то наконец понимаете?

— Теперь ничего не понимаю.

— Ну, уж вы нас запутываете, так запутываете, товарищ Корнилов! Если уж вы и сейчас ничего не понимаете, тогда я даже не знаю, как вас понять. Не могу! Отказываюсь!

— И я не могу! — воскликнул Кунафин.— И я отказываюсь!

— Позвольте,— спросил и у того, и у другого Корнилов,— позвольте, что в этой характеристике сакраментального? Что особенного я хочу спросить? Если уж нет ничего такого, что мешало бы совместной работе Вегменского и Бондарина в книге «Воспоминаний», тогда что же подобное можно обнаружить в этой характеристике?

— Ну, Петр Николаевич, Петр Николаевич, нельзя же так! Так запутывать дело! — развел руками и с укоризной произнес Сеня Суриков.— Да вы слушали характеристику-то нормально? То есть внимательно?

— И нормально, и внимательно.

— А вы слышали, кем она подписана, характеристика?

— Вегменским.

— Ну, а что это значит, если она им подписана?

— Значит то, что в ней написано!

— Кем написано?

— Вегменским!

— Ну, а это что, по-вашему, значит? Если Вегменским же и написано, и подписано? Что значит? Не догадываетесь?

— Да о чем же догадываться-то? Вы мне объясните, товарищ Кунафин. И вы, товарищ Суриков. О чем?

— Ах, не о чем! Вот какой вы, оказывается, недогадливый, товарищ Корнилов! — снова развел руками Сеня Суриков.— Мы которое уже заседание сидим, говорим, все уже сказали, что нужно, а вы до сих пор ничего не поняли и не догадываетесь?

— Вот это да,— вздохнул сокрушенно Кунафин.— Вот это да!

Сеня Суриков сидел, откинувшись на спинку стула, долго молчал, потом сказал глухо:

— Вам, Петр Николаевич, все-таки не удастся нас запутать. Как ни старайтесь, не удастся. Кунафин,— обернулся он затем в сторону,— Кунафин, я вношу предложение: ты, как председатель, поручаешь кому-то из членов комиссии, мне или товарищу Корнилову, подработать проект решения нашей комиссии, а на следующем заседании мы этот проект проголосуем, рассмотрим и утвердим. Я другого выхода не вижу.

— И я не вижу,— согласился Кунафин.— Я тебе поручаю составить проект, товарищ Суриков.

— Вот что, товарищи,— сказал Корнилов,— Георгий Васильевич просил через меня, чтобы его пригласили в конце нашего сегодняшнего заседания. Он хочет сделать заявление.

— Какое? — спросил Суриков.— Какое заявление? Опять какая-нибудь путаница?

Но Корнилов уже шел к дверям.

Бондарин сидел в соседней комнате, секция торгово-промышленная, за столом, заваленным бумагами и папками, все другие столы были пусты, время было уже нерабочее, и, когда вошел Корнилов, спросил:

— Как дела?

Корнилов в ответ махнул рукой.

— А вы успокойтесь, успокойтесь,— тоном старшего сказал Бондарин, и они пошли.

Бондарин, стоя, сказал, что он не считает для себя возможным продолжать работу в Крайплане. Что сама постановка этого вопроса, и создание специальной комиссии, и первое же ее заседание, на котором он имел честь присутствовать, отвергают такую возможность.

Потом Бондарин поклонился и ушел снова, а Корнилов с каким-то даже внутренним облегчением произнес:

— Вот так... Вот и наша комиссия не нужна больше, товарищ Кунафин.

— Что-о? — воскликнул Сеня.— Нет, это вопрос не частный и решение Бондарина ничего не значит. Подумаешь, он, генерал, решил! Да мы что, просили его об этом? Сроду не просили! И никогда не попросим! Мы сами решим общественно важный и политический вопрос, сами, без всяких заявлений с его стороны.

— Семен Андреевич! Товарищ Кунафин! С моей стороны тоже следует заявление: я считаю, что после того, как Бондарин сообщил нам о своем решении, продолжать работу нашей комиссии не имеет смысла. Поэтому я лично ни на одном заседании, если они все-таки состоятся, присутствовать не буду.

Сеня Суриков сказал, как будто и не слышал Корнилова:

— Назначай заседание, Кунафин! Утвердим резолюцию большинством голосов, а на том уже действительно кончим.

— Назначаю на послезавтра, на пять вечера, в этой же комнате. Все слышали? — спросил Кунафин.

Спустя несколько дней, поднимаясь по лестнице а свою квартиру, Корнилов услышал, как хлопнула дверь, кто-то спускался по лестнице ему навстречу, и нос к носу он встретился с товарищем Суриковым.

Корнилов остановился, вытаращил глаза на Сеню, тот медленно ступал со ступени на ступень, лицо было у него скорбным.

Лицо Сени неизменно выражало готовность к действию, если же кто-то вступал с ним в разговор, у Сени тотчас возникал позыв этот разговор прервать и бежать куда-нибудь, по какому-нибудь делу, но он все равно оставался на месте и продолжал разговаривать, тем самым как бы оказывая собеседнику пусть и не очень значительное, а все-таки одолжение.

Но тут было скорбное лицо, неподвижно скорбное, и ничего больше.

Корнилов поздоровался, Сеня сказал в сторону:

— Да-а-а. Да-да. Конечно.

Нина Всеволодовна загадки не открыла:

— Был... Дела... У товарища Сурикова, ты знаешь, везде дела...

Корнилов не настаивал, он ждал, что Нина Всеволодовна сама расскажет, чего ради к ней приходил Сеня.

Она подала знак своего расположения — погладила его по голове... Благодарность: он ни о чем ее не спрашивает.

Еще через день она сказала:

— Подожди... Я подумаю, соберусь с мыслями, с чувствами, с воспоминаниями.— И опять погладила нежно.

— Ты что-то вспоминаешь? спрашивал он.

— Так много, то и не знаю что...

— Ты молчалива.

— Сегодня ты уйди от меня пораньше. Хорошо? Сегодня мне хочется быть одной...

Но ведь и так было, как было до сих пор — он прикасался губами к мизинцу на ее ноге, она пугалась: она ужасалась:

— Зачем, зачем?! Разве можно?

— Но ведь это тоже ты!

Или же он объяснял ей, в который уже раз, что красивая сильная умная женщина — это высшее достижение природы, самый совершенный и удивительный организм, который она создала, а поэтому в мире есть два чуда: сама природа и высшее ее достижение.

— Ты об этом знаешь? — спрашивал он.

— Иногда догадываюсь...

— Женщине настоящей — обязательно нужно на час, на два, три быть погруженной в самое себя. Ощущать свою кожу, цвет своих волос, слышать свой голос, видеть себя в зеркале, все это, отрешившись от хлопот, от забот, ото всех мыслей, кроме разве очень неторопливой мысли о самой себе...— говорил Корнилов.