Из вас, что ли, Боря и Толя, спрашивал Корнилов, можно организовать артель веревочников? Или завод «Металлист»? Или «Буровую контору»? Вас сделать Уполномоченным Промысловой Кооперации?

Уже в средние века с человеком случилось все, что могло случиться,— войны, эпидемии, заблуждения, искусства самые разные к нему тогда пристали, и монархии, и демократии, потому он так живуч сегодня: ко всему привык, все знает, все испытал! И только одного не случилось с ним до сих пор — цивилизация ему внове, и потому к ней-то и не приспособлен его организм, в ней-то и нет у него навыка и опыта — ни биологического, ни юридического, никакого.

Конечно — свобода, конечно — долгожданная, однако учтите: нет и не может быть более несвободных людей, чем добровольцы...

Корнилов по себе знает: когда служил в армии, воевал, только и слышал: «Доброволец? Ну, а тогда«перед шагом арш! В разведку — арш! В атаку — арш! В полное, в безоговорочное подчинение вышестоящему начальнику — арш!»

И не моги что-нибудь от собственного лица вякнуть, какое-нибудь слово. Не моги не улыбаться — ты же ,доброволец, а вовсе не рекрут какой-нибудь! Так вот что хочу сказать я тебе, Боря, и тебе, Толя: вы тоже добровольцы цивилизации! И тем самым вы ее невольники. Вы — при вашем-то первоклассном интеллекте — рабы!

Ваша мысль не позволяет вам с этим утверждением согласиться?

Тогда уточним: мысль или система мышления? Это очень разные вещи, иной раз так и прямо противоположные, так что мысль в системе мышления чувствует себя словно в карцере.

Ну еще бы: мысль всегда, если же она думает о самой себе — тем более, непревзойденна и если уж не гениальна, так только чуть-чуть, самую малость! Для чего угодно у нее с избытком хватает воображения, но только не для того, чтобы представить себе, что она — глупа. О самостоятельности мысли и вопроса нет — упаси бог! Вопрос до глубины души оскорбительный!

И в то время, как система всегда ограничена, потому она и система, отдельная мысль и частность — обязательно безгранична, она ведь единственна, она неповторима, какие могут быть ограничения для единственности?!

А цивилизация? Она только и делает, что ниспровергает системы — государственные, религиозные, нравственные, любые, она только и делает, что возводит на пьедестал Свободу мысли! «Вот так, Боря и Толя, вот так, вот в каком деле у вас действительно огромные и общепризнанные заслуги! Вот в каком деле вы — лидеры и трибуны, имеете множество последователей!»

Среди этого множества был, да как бы и до сих пор не пребывает и некто Корнилов П. Н. В.

Если бы не так, тогда зачем, чего бы ради он, Корнилов, в свое время пошел воевать с кайзером Вильгельмом Вторым?

Ответ: потому что поставил перед собой частный и тем самым неправильный вопрос — кто должен выиграть войну, Россия или Германия?

Надо же было ставить его в другой системе мышления: что такое война, что решает она? Ответа не было бы, потому что война не решает, а порождает проблемы, ответа не было бы, и Корнилов Петр Васильевич не должен был идти на войну. А не пошел бы он воевать и не стал бы Петром Николаевичем. Не стал бы Петром Николаевичем и не...

Ой-ей-ей — мало ли какие еще были бы тогда «не...»! Или вот: есть ли бог?

Ответ: одно из двух — либо есть, либо нет! Теологи и атеисты объединялись между собой в этом ответе, те и другие от этого ответа кормились, иной раз очень даже неплохо, во всяком случае, ни тем ни другим не было необходимости стоять в очередях на бирже труда и вить веревки. Постояли бы, повили бы, глядишь, что-то и прояснилось бы в ответах, а того существеннее — в вопросах. Конечно — существеннее! Не в том даже суть, что человек не знает ответа, это дело наживное, но вот вопроса он не знает, не обладая системой мышления, вот в чем дело! Хотя бы и он, Корнилов,— разве он знает вопросы? Знает, какой из них главный? Знает, какой из них может быть, а какого быть не может? Знает систему, которая определяет вопросы? Есть ли бог или нет бога?

А надо по-другому спрашивать: что есть что? Ясно, что существует над миром сила, для которой все равны, независимо от образа жизни и мышления, есть она, которую никто отрицать не может, ни одна мысль. Солнце есть. Природа есть. Вот и обдумывай — что они такое? Думай не думай, а только эта сила и есть бог, а выше — ничего. Оттого, что Природа — часть чего-то большего, дело нисколько не меняется, давайте верить в ту часть божества, которая нам нынче известна, а дальше видно будет.

Вот ведь как в свое время решил натурфилософ Корнилов, решил — да и не раскаялся до сих пор, но вот ни у Толи, ни у Бори он этого божества что-то не заметил.

Так, кое-что... Корнилову это показалось недостаточно.

Интересно, как они-то смотрят нынче на Корнилова? Как посматривают? Какими глазами?

Подика: «Веревочник-то! Как его там — Корнилов-то именем? Туда же — мыслит!»

И вот снова пришла она, Леночка Феодосьева... Слава богу, что пришла, положила конец чрезмерно мыслительному состоянию Корнилова.

Слава богу!

Конечно, Леночка Феодосьева женщина не бог весть какого ума, но это вовсе не мешало ей иногда быть ума пронзительного.

Она пришла, поглядела в один, в другой угол избы, на Корнилова: «Вы-то, Петр Николаевич, вы нынче здесь какой? Вы нынче — кто? Нэпман или веревочник? Философ или подследственный гражданин? Больной или здоровый? Бывший или настоящий?» — спросила она безмолвно.

Пришлось Корнилову сориентироваться в самом себе, он подумал секунду-другую, прислушался и взглянул на Леночку так внимательно, как и она глядела на него:

«Я сегодня — веревочник, я — подследственный гражданин, я — настоящий. Все понятно?»

«Понятно... »

После этого начался разговор и Леночка сказала:

— Очень рада видеть вас, Петр Николаевич! Честное слово! А вы — рады видеть меня? Я-то как выгляжу? А? Вы поглядите, поглядите хорошенечко, а?

Ну что тут говорить — и всегда-то моложавая, всегда младше своих и в самом деле еще небольших лет, нынче Леночка выглядела двадцатилетней... Ладно — двадцать два можно было ей дать, больше — никак!

— Никак не больше двадцати двух! — подтвердил Корнилов.

— А — платьице?

И платьице было на Леночке прелесть: голубенькое, а главное, до того по фигурке, что она казалась в нем немножко голенькой... Длинное платьице, с длинными рукавами, и на груди закрытое, а вот надо же — какое впечатление?! При всем том Леночка вовсе не становилась девочкой, несмышленышем каким-нибудь ничего подобного, она нынче выглядела женщиной достаточно опытной, хоть и по-своему, хоть и набекрень, а все-таки мудрой. Двадцать два года, которые ей можно нынче дать, были ее украшением, шли к ней так же, как шло вот это платьице.

Еще косынка была на ней пестренькая и тоже с голубеньким каким-то узорчиком по пестрому. Леночка прошлась перед Корниловым туда-сюда, приподняла руки к плечам — нагляднее и явственнее от этого становилась вся ее фигурка, вся в целом.

— Идет?

— Что идет?

— Да все, что на мне есть,— идет ко мне2

— Молодость тебе очень идет, Леночка! И долго-долго еще она будет идти!

— Гожусь? Замуж?

— О чем разговор!

Леночка засмеялась, трижды хлопнула в ладоши, дверь в избу распахнулась, и на пороге показался мужчина лет тридцати, без шапки, с курчавыми, густыми и — легко можно было определить — очень жесткими волосами.

— Муж! — сказала Леночка. — Я же, Петр Николаевич, обещала вам в следующий раз привести и показать своего мужа! Смотрите! Знакомьтесь!

Господи боже мой, да ведь это же был Бурый Философ! Конечно, он! Который во время драки веревочников сновал в толпе зрителей и кому придется рассовывал книжечку «Теория новой биологии и марксизм», студенческое издание Петербургского университета, который кричал почему-то: «Долой Декарта!» Которого тогда же, в ту самую минуту, Корнилов и назвал Бурым Философом.

Знакомы они или не знакомы? Вспоминать им свою первую встречу или сделать вид, что они друг друга не узнали?