Что Леночка рассказала о Корнилове Бурому философу? А что она не рассказала?

Бурый, конечно, был занят тем же вопросом: что и сколько говорила о нем Леночка своему другу? Корнилову?

Бурый поглядывал на Леночку с недоумением, может быть, и с упреком, а вот Корнилов понял ее в секунду: ну в самом-то деле, как же могло быть иначе? Леночка влюблена, Леночка платьице справила из своих заработков, Леночка помолодела и похорошела, а где же публика? Где бенефис? В давние-то времена, на заре туманной юности, в шестнадцать-семнадцать лет и несколько позже, Леночка не только свои замужества, но и очередные «интересные» знакомства как, поди-ка, отмечала?! Цирковое представление — прежде всего, ну, а потом рестораны, тройки серых в яблоках, цыгане были, оперетта была. Конечно, времена изменились, так ведь и событие случилось необыкновенное! Да если это событие ничем не будет отмечено, его ведь как будто и вовсе нет?

Корнилов в момент понял, что он — публика, и он же — действующее лицо бенефиса. Пожалел Бурого Философа: Бурый тоже ведь действующее лицо того же бенефиса, а не знает этого! Он думает — он жених или молодожен, и все тут, вся в этом роль... Не догадлив, нет. Дорого может обойтись ему эта недогадливость! Корнилов вздохнул: «Ничем не могу помочь, уважаемый товарищ, догадывайся сам!»

— Молодость очень к тебе, Леночка, идет! — подтвердил Корнилов.— Как влитая на тебе сидит! Это не только я тебе говорю, это тысячи людей тебе сказали бы! Не смогли бы не сказать!

— То-то...— засмеялась Леночка, бросилась к Корнилову и обняла его.— А иначе чем бы я своего Башибузука взяла? Крепость-то была — у-у-у! Верден! И вот еще что: моего мужа зовут Боренькой! Так и зовите его, Петр Николаевич, прошу вас,— Боренька... А ты, Боренька, башибузук, ты зови Петра Николаевича Петром Николаевичем — он постарше нас, а главное — поумнее, поэтому так и зови. Мне будет приятно. Ну? Что ты молчишь? Согласен?

— Согласен,— кивнул Бурый Философ.— Я — согласен.

— А может быть, все это,— Леночка сделала широкий жест,— может быть, все это не в твоих убеждениях, Боренька? Так ты не думай, я твои убеждения не собираюсь кому-то объяснять, я люблю тебя вместе твоими убеждениями, вместе с твоим отрицанием любви и вообще всяких чувств, а этот разговор — и первый и последний, потому что я больше никому не буду тебя показывать! И тебя и себя! Я тебе как обещала, Боренька! Мы, Петр Николаевич, с Боренькой договорились, я сказала ему: «Один человек, один на всем свете, но должен увидеть нас в нашем счастье! Увидеть такими вот необыкновенными и такими глупыми!» Посмотрите, Петр Николаевич, на нас, таких разных, ужас каких разных! Удивитесь: «Да это же — невозможно!» А вот я вам отвечу: возможно, возможно, возможно! А вы после этого согласитесь со мной: «Верно ведь — возможно!» Вы очень разнообразный человек, Петр Николаевич, мне всегда казалось, что в вас не один, а два и даже три человека, это меня всегда смущало, но сейчас не смущает нисколько, даже наоборот, и вот я жду от вас — от двух, от трех, от всех Корниловых — поздравлений! Впрочем, нет, не надо, мало ли я на своем веку самых различных поздравлений наслушалась — никакого толка, одна бессмыслица, никакого даже крохотного значения, лучше вы все удивитесь! Я люблю, мне ужасно нравится, когда я вызываю чье-нибудь удивление, все женщины это любят и обожают, а я-то хуже всех, что ли? Да нисколько не хуже! Нисколечко! Ну вот, я вам верю. Я поверила, что вы удивились, на этот раз верю, и это — прекрасно! И знаете, что я вам еще скажу? Догадываетесь?! Не старайтесь, ни за что не догадаетесь, но я открою вам тайну: Боренька-то, он тоже любит, чтобы ему удивлялись! Тоже! Вот вам и сходство между нами, да еще какое! Не вздумай отпираться, Боренька, обижать молодую жену! Молодая жена должна ведь знать какой-нибудь семейный секрет? Без секретов — какая же семейная жизнь? И должна же она хоть немножечко проболтаться, выболтать тот самый секретик?! И ты должен немножечко, самую малость, молодую жену за ее болтливость пожурить. Ты умеешь это — самую малость? Или — не умеешь? Вот этого я, молодая жена, все же не знаю о своем муже?! Честное слово — не знаю!

— Ты бы отдохнула, Леночка! — сказал Корнилов, потому что та на мгновение замолчала, а он подумал: «Что происходит? Что происходит с Леночкой? Может, она сейчас разрыдается?» — Ты бы отдохнула, Леночка! Присела бы. Право, я что-то не припомню, чтобы ты когда-нибудь была такой же возбужденной! — повторил Корнилов.

— Вы, Петр Николаевич, много чего не припомните, дорогой! Мно-о-го чего! — ответила Леночка, однако же присела на табуретку и стала всматриваться в темные, потрескавшиеся стены избы — они-то поняли ее? Стены-то?

А беленькие, приспущенные на виски кудряшки — неужели они были чем-то смазаны? Чтобы лучше лежали?

А что? С Леночки и этого хватит, она могла.

Голубенькие, не голубые, а именно голубенькие глазки — действительно счастливы?

А — что? С Леночки хватит!

Корнилов пожалел, что прервал Леночку, заставил ее присесть, отдохнуть, замолчать, и вот случилась длинная-длинная пауза. Корнилов был растерян.

Бореньке растерянность, по-видимому, не была свойственна, но и у него в голове, тяжело и глухо, ворочались какие-то не то мысли, не то — подобия мыслей. Какие — сказать нельзя, но что тяжело и глухо — это точно, это было слышно, ну, а Леночка-то? Неужели она и в самом деле была счастлива?

Честное слово — была!

Счастлива возникшей перед нею неизвестностью, вот чем! Она уже давно была уверена в том, что ей известно все, что она все пережила и ничего нового для нее в этом мире уже быть не может, а тут вдруг...

Леночка не заставила себя долго ждать, она подтвердила догадку:

— Ах, как я люблю удивление — хлебом не корми, а почему? Да ведь все не удивительное стало уже настолько ничем, настолько никаким, что к нему и прикасаться-то — бр-р-р! — неприятно! Как к медузе, и даже еще неприятнее, еще противнее! А — невозможное? Удивительное?! Оно только и осталось на свете живым, остальное все околело! Оно только и осталось в любви, больше ничего в ней нет любовного! И женщина, если она все еще женщина, она так и поступает — невозможно поступает, ничего другого ей не остается. Женщины это сознают, только они это сознание скрывают, а я — нет! Зачем? Грех и мерзко :что скрывать!

Тут Леночка снова вскочила с табуретки, пробежала взад-вперед по избе, потом как вкопанная остановилась против своего Философа:

— Боренька?! Ну, скажи, Боренька, я ведь истинно говорю, да? Ну, скажи, милый?!

— Истинно...— подтвердил Бурый Философ и просветлел в этот миг лицом, а Леночка эту перемену тотчас заметила, еще воссияла и обняла Бурого:

— Смотрите, смотрите, Петр Николаевич, какой Боренька красивый?! Очень красивый! А — почему? Ответьте, Петр Николаевич, почему?? Опять молчите, опять не знаете? Опять надо вам объяснять? Он потому красивый, потому что — смелый! Потому что он видит, что и я тоже смелая, потому чтобы оба смелые, да! Ах, Петр Николаевич, Петр Николаевич, сколько закаленных в войнах и расстрелах мужчин отказались бы от меня, от того, чтобы жениться на мне, на такой взбалмошной, на такой «бывшей», на такой все на свете испытавшей, а все еще чего-то без конца требующей? Сколько? У-у-у — множество, вот сколько! Провести со мной некоторое время и чтобы получить при этом как можно больше удовольствий — это пожалуйста, это — тоже сколько угодно таких охотников, тем более что и ручки, и ножки и все прочее у этой глупенькой бабенки до сих пор в полном порядке, да? Да так оно и есть, никак иначе! А вот Боренька — он смелый, вот он меня и не испугался, нисколько! А — я?! Я-то не смелая, что ли? Да сколько бы женщин отказалось от Бореньки, если он отрицает чувства?! Вот так: вот я ему сейчас, сию минуту, говорю слова, а он если что-то и чувствует, так гонит это чувство прочь, потому что все чувствительное для него — это как дьявол какой-нибудь, глупость, ничтожество какое-нибудь! Впрочем... Боренька?! Объясни! Объясни Петру Николаевичу сам о себе! Ты это сделаешь гораздо лучше и умнее, чем я!