Вода текла по всему кораблю.

Наверху — она хлестала из шлангов тугими сверкающими плетьми по броне башен и по тиковым доскам палубы; внизу, в жилых помещениях, — она расплывалась по линолеуму кубриков и коридоров в мутные и скользкие от соды лужи, струилась мыльными ручейками по краске переборок, дверей и рундуков, собираясь в блестящие радужные капли на выпуклых головках заклепок. Воду гнали по дереву, железу и линолеуму щетками и голиками в отводные шпигаты, и она крутилась над отверстиями их безостановочным вихревым водоворотом; воду собирали тяжелыми хлюпающими швабрами, остро пахнущими смоленым тросом, и отжимали в ведра грязными звенящими струйками. На линейном корабле «Генералиссимус граф Суворов-Рымникский» шла субботняя приборка.

В левой церковной палубе мытье подходило к концу. Краска вымыта, складные столы и банки, поставленные к переборкам на попа, уж подсохли. Насухо протертый линолеум палубы уже блестел под десятками лампочек, как подрумяненная корка пирога, — матовым, теплым, желтым блеском; босые матросские ноги оставляли на нем отчетливые, медленно просыхавшие влажные следы. Унтер-офицер Белоконь взглянул на эти следы, почесал двумя пальцами бритую кожу щеки и прикрикнул бодрой скороговоркой, привычно упирая на концы фраз для исполнительности:

— Подтирайсь, подтирайсь, ноги подтирай насухо, не гадь линоля-а! Гордеев! Пройди шваброй, пройди насухо, чтоб как чертов глаз было!

Гордеев, согнувшись пополам, пополз от двери раком, таща за собой отжатую швабру, кругообразными её размахами подбирая последние мокрые следы. От швабр, горячей воды, распаренного дерева, сырого линолеума и от матросского пота в палубе стоял сытный влажный запах — чистотой пахло. Двери всех внутренних помещений и люки наверх задраены на все шесть барашков: унтер-офицеры охраняют свои отсеки враждебно и твердо — какая же приборка, коли будут шляться взад-вперед? Еще швабру потащут с соседнего отсека, а со швабры же капит! Поэтому в скобу двери Белоконь еще с началом приборки просунул шток щетки.

Барашки водонепроницаемой двери из соседнего отсека задергались и повернулись один за другим — кто-то открывал дверь с той стороны. Белоконь хитро посмотрел на шток в скобе двери, — дергай, дергай! Шток, однако, затрещал: крепкие руки тянули дверь. Можно было бы обласкать впереверт с загибом, чтоб не лазали, да уж был такой случай, послал Белоконь сквозь дверь самого старшего офицера куда не надо. Неприятно вспомнить… Дверь задергалась сильней.

— Открой!

Белоконь на всякий случай вынул шток и приоткрыл дверь; за ней — толпа кочегаров. Сапоги у кочегаров в угольной пыли, синее рабочее платье потно, грязно, мокро, — вылезли духи из пекла! Только для них и мыли линолеум! По линолю фуражку белую пустить можно, как камушком по льду, чехлом вниз — не запачкается!

Белоконь потянул на себя дверь:

— Катись к чертовой матери, гадить лезете!

— Дык пройти ж, мы с вахты!

— Мы легонько…

— В баню подмыться, господин унтерцер!

— Вот я тебе задам баню! Вались обратно в кочегарку, покуда не переписал!

— Куды ж в кочегарку, когда сменились?

— Разговаривать буду? Руку! Пальцы отобью!..

Унтер-офицер Белоконь захлопнул дверь и просунул опять шток в скобу. Блестит линолеум, матовый, свежий, чистый, смотреть любо на чистоту.

— Вот же зараза божьей матери, — сказал передний из кочегаров, безнадежно подергав еще раз дверь. — Куды ж теперь?

— Сказали тебе — в кочегарку, куда ж в синем рабочем вылезешь? ответил другой, расчесывая грудь сквозь синюю нанковую куртку. Кожа горела и зудила, за долгую вахту угольная пыль забила поры, а баня далеко на баке, и до нее еще пять таких же дверей, и у каждой унтер-офицер.

— Его бы, шкуру, самого туда спустить! Вторую вахту стоять, что ли?

— Ну-ка, братцы, дай пройти! — звонко крикнул сзади молодой веселый голос.

Кочегары обернулись: из люка, ведущего в кочегарку, торчало мальчишеское курносое лицо под замызганной офицерской фуражкой, перемазанное углем и потное, как у самих кочегаров. Они расступились, и мичман Морозов, котельный инженер-механик, легко выскочил из люка и вошел в синюю толпу, улыбаясь и балагуря на ходу. Четыре часа утомительной вахты кончились. Сейчас можно вымыться с головы до ног и промочить горло крепким горячим чаем с лимоном. Он шутливо ткнул пальцем в живот рослого кочегара с кровавой грязной ссадиной на щеке:

— Жиреешь, Езофатов, женить пора! Где тебе бог помог щеку раскрасить?

— Оступился в яме, вашскородь, — ответил Езофатов, смущенно прикрывая щеку.

Кругом засмеялись:

— Он, вашскородь, рожей весь уголь вспахал!

— Из такого дров будет!..

Мичман Морозов озабоченно нахмурился:

— Чего же ты мне раньше не сказал? Подсменился бы… Не хватай грязными пальцами, фельдшеру покажи, как вымоешься. Больно?

— Ничего, вашскородь, заживет, не барышня, — сказал Езофатов, глядя с улыбкой на маленького мичмана сверху вниз.

Заботливый механик, мичман Морозов, простой и душевный до людей. И в роте справедливый и в кочегарке.

— Обязательно в лазарет пойди, слышишь? — повторил Морозов и, опять улыбнувшись, оглядел людей, дергая дверь в церковную палубу. — Ну, а вы чего тут венчаетесь? Дорогу забыли? Марш в баню, черти полосатые!

— Не пропущают, вашскородь, приборка…

— В кочегарку обратно гонят…

— Моют везде… Не пройти!

— Да, влипли вы, братцы, где ж тут пройдешь! — сказал сочувственно Морозов и нетерпеливо дернул дверь. Она приоткрылась. Белоконь подозрительно выглянул в дверь и потом распахнул ее.

Мичман Морозов, поджав губы, посмотрел на блестящий линолеум и потом поднял глаза на Белоконя с виноватым видом:

— Я легонько, не наслежу…

— Ничего, вашскородь, проходите, — сказал неприветливо Белоконь, тотчас захлопывая за ним дверь.

Мичман Морозов большими шагами, на носках, оставляя черные пятна на линолеуме, пошел к своей каюте. Механические каюты, кроме каюты старшего инженер-механика, расположенной у кают-компании по «Господской улице», помещались на «Горячем поле» — в жарком поперечном коридоре, соединявшем правую и левую церковные палубы. Когда-то, в эпоху парусно-парового флота, механики составляли особый корпус офицеров и чины имели не флотские, и хотя несколько лет назад они были переименованы из поручиков и полковников в лейтенантов и капитанов первого ранга, — но красный кантик на рукавах сюртука и теперь презрительно подчеркивал разницу между настоящим флотским офицером и механиком. Форма флотского офицера выдержана в императорских цветах: только черное и только золотое. Тонкий красный кантик понимающему человеку говорил многое: и то, что в инженерное училище принимали бог весть кого, мещан и разночинцев; и то, что механик в конце концов нечто среднее между паровозным машинистом и шофером; и то, что механик никогда в жизни не будет командовать никаким кораблем… И, может быть, поэтому унтер-офицер Белоконь, подчинившись офицерскому авторитету и пропустив мичмана Морозова на чистый линолеум, тем не менее сумел вложить предельную презрительность в короткую фразу:

— Гордеев! Подотри за им!

Кочегары же, оставшиеся за дверьми, имели недолгий разговор с фельдфебелем Сережиным, пришедшим со строевыми прибрать отсек, который по причине единственного открытого на всю середину корабля люка наверх обычно прибирался последним. Сережин спустился с верхней палубы в бодром азарте приборки и, увидав синюю толпу, сказал кратко:

— Сыпься отселева, чтоб духу не было!

— Куды ж, господин фельдфебель? Не пущают…

Сережин выразительно кивнул на люк наверх.

— В синем же рабочем, господин фельдфебель!

Сережин задумался. В синем рабочем на палубе появляться запрещено. На палубе можно быть только в белом рабочем платье с выпущенным воротником форменки. Сережин посмотрел на дверь церковной палубы — Белоконь. В корму офицерский отсек. На люк в кочегарку — вахтенный механик. Вот не было печали — отсек же мыть надо!.. Он поднял глаза на трап наверх: если бегом, во весь дух, — кто увидит? Палубу еще не кончили скачивать, не наследят; вахтенный начальник на юте, офицеров на палубе сейчас нет, — везде вода и струи из шлангов, а с рейда — кто увидит, если бегом?