— Кэтрин, подожди, — взмолился он.

— Я ждала, — огрызнулась я.

Он засунул руки в карманы своих карго шорт ^[1]  цвета хаки, от чего у меня заныло сердце. Он так изменился с нашей последней встречи и, в то же время, был всё тем же. Он был совсем не похож на того долговязого нескладного подростка двухлетней давности. Брекеты исчезли, открыв идеальную, оттенённую кожей, улыбку этих лживых губ.

Выражение его лица померкло, а блеск в глазах пропал. Адамово яблоко Эллиота дернулось, когда он сглотнул.

— Я… эмм… Я…

Лжец.

Камера качнулась на толстом чёрном ремешке, висящем на его шее, когда он засуетился. Он нервничал, виноватый и прекрасный.

Он снова попробовал заговорить:

— Я…

— Тебе тут не рады, — сказала я, медленно поднимаясь по ступенькам.

— Я только что переехал, — крикнул он мне вдогонку. — К своей тёте. Пока мои родители заканчивают свой развод. Отец съехался со своей подружкой, а мать большую часть дня торчит в постели. — Он поднял кулак и ткнул большим пальцем за спину. — Я живу дальше по улице. Помнишь, где дом моей тёти?

Мне не нравилось, что его речь имеет вопросительную интонацию. Если ещё хоть раз парень заговорит со мной, чтобы вызвать хотя бы толику интереса, он будет говорить утвердительно, а в редких случаях – восклицательно. Я заинтересуюсь лишь тогда, когда он будет говорить, как мой отец.

 — Убирайся, — сказала я, глядя на его камеру.

Он придерживал прямоугольную штуковину своими длинными пальцами, слегка улыбаясь. Новая камера Эллиота выглядела древней и, похоже, повидала на своём веку гораздо больше, чем он сам.

— Кэтрин, пожалуйста. Позволь объяснить?

Я проигнорировала его, потянувшись к двери с москитной сеткой. Эллиот опустил камеру и протянул ко мне руку.

— Завтра мой первый день в школе. Я перевелся в свой выпускной год, представляешь? Было бы… было бы здорово иметь хотя бы одного знакомого.

— Учебный год уже начался, — огрызнулась я.

— Знаю. Мне пришлось вообще отказаться ходить в школу в Юконе, чтобы мама позволила мне перевестись сюда.

Тень отчаяния в его голосе поколебала мою решительность. Папа всегда говорил, что мне придётся приложить немало усилий, чтобы укрыть свою мягкую натуру прочным панцирем.

 — Ты прав. Это дерьмово, — ответила я, не удержавшись.

— Кэтрин, — взмолился Эллиот.

— Знаешь, что ещё было дерьмово? Быть твоим другом, — сказала я и развернулась, чтобы уйти.

 — Кэтрин, — воскликнула мамочка, уклоняясь, когда я чуть не врезалась лицом в её горло, — Я никогда не видела, чтобы ты вела себя так грубо.

Мамочка была высокой, но у неё были мягкие изгибы, которые мне когда-то так нравилось обнимать. Было время после смерти папы, когда её фигура утратила всю мягкость и плавность линий, тогда её ключицы стали выпирать так сильно, что отбрасывали тени, и когда она меня обнимала, это было похоже на объятия безжизненных ветвей иссохшего дерева.

Теперь же её щеки снова стали пухлыми, и былая мягкость вернулась к ней, хоть она и не обнимала меня так часто. Теперь была моя очередь обнимать её.

— Извини, — сказала я. Она была права. Она никогда раньше не видела меня грубой. Я такой становилась только тогда, когда её не было рядом, чтобы отгонять навязчивых людей. Мамочкиным призванием было гостеприимство, так что грубость её огорчала, но наши секреты нужно было сохранить.

Она коснулась моего плеча и подмигнула мне:

— Ну, ты же моя дочь, верно? Полагаю, это моя вина.

— Здравствуйте, мадам, — сказал он. — Я Эллиот… Янгблод.

— Я Мэвис, — ответила мама приветливо, вежливо и мягко, словно влажность в воздухе не удушала её, как всех окружающих.

 — Я только что переехал к своей тёте Ли дальше по улице.

—  К Ли Паттерсон Янгблод?

— Да, мадам.

— Надо же! — сказала мамочка и подмигнула. — И как ты уживаешься со своей тётей Ли?

— Становится легче, — ответил Эллиот, ухмыльнувшись.

— Что ж, ей-богу, она та ещё заноза. Со времён старшей школы, — заметила мамочка.

Эллиот рассмеялся, и я ощутила, как сильно мне его не хватало. Внутри я обливалась слезами, как делала часто с тех пор как он уехал.

— Боже мой, где же наши манеры? Не хочешь ли зайти, Эллиот? Кажется, у меня есть чай и свежие фрукты с овощами из нашего сада. Или что от них осталось после этой засухи.Я повернулась, сердито глядя на мамочку:

— Нет. У нас полно дел. Здесь Поппи со своим отцом.

— Ой, и правда, — сказала мамочка, прижав пальцы к груди. Она вдруг занервничала. — Мне очень жаль, Эллиот.

— В другой раз, — сказал Эллиот и помахал нам на прощание. — Увидимся завтра, Принцесса Кэтрин.

Я ощетинилась:

— Не называй меня так. Никогда.

Я отвела мамочку внутрь, хлопнув москитной сеткой. Мамочка нервно вцепилась руками в свой фартук. Я проводила её наверх и вдоль по коридору, а затем – ещё на пять ступенек выше – в хозяйскую спальню наверху, знаком показав ей присесть возле туалетного столика. Она так и не смогла провести ни одной ночи в их общей с отцом спальне после его кончины, так что мы приспособили небольшую чердачную комнату в её спальню.

 Мамочка нервно пыталась поправить прическу и оттереть салфеткой грязь с лица.

— Боже, не удивительно, что тебе не хотелось, чтобы он зашёл. Я страшилище.

 — Ты тяжело трудишься, мамочка. — Я взяла её расчёску и принялась расчёсывать ей волосы. Она расслабилась и улыбнулась.

— Как прошёл твой день? Как школа? Домашняя работа готова?

Не удивительно, что Эллиот ей нравился. Она тоже разговаривала вопросительными предложениями.

— Всё хорошо. Из домашки только геометрия.

Она фыркнула.

— Только геометрия, — передразнила она мой легкомысленный тон. — Я с трудом могу решить простейшее уравнение по алгебре.

— Вовсе нет, — возразила я.

— Только благодаря твоему папочке…

Она замерла на середине фразы, уставившись в никуда.

Я отложила расчёску и прошла по коридору, затем вниз по лестнице, стараясь занять себя чем-нибудь. Мамочка расстроилась и до конца вечера собиралась прятаться от людей. Она проводила дни, притворяясь, что всё в порядке, но временами, когда речь заходила об отце, на неё вдруг накатывала тоска, воспоминания обрушивались на неё, и она ускользала. Я же оставалась – занималась уборкой и готовкой, а потом развлекала разговорами наших постояльцев. Своё время я проводила, заполняя учётные книги и стараясь поддерживать в порядке наш захудалый дом. Работы в «Джунипер», пусть даже это и была крошечная мини-гостиница с редкими посетителями, всегда хватало как минимум на две полные ставки. Иными вечерами я радовалась, что мама отключалась из-за своих воспоминаний, взваливая всю работу на меня. Работа приносила умиротворение.

 Хлопнула дверь и Поппи позвала меня с верхней площадки лестницы.

— Кэтрин!

Я взбежала по лестнице и обняла её, пока её сотрясали рыдания.

— Папочка снова ушёл!

— Мне очень жаль, — сказала я, нежно укачивая её.

Мне нравилось иметь дело с Поппи гораздо больше, чем с её отцом. Дьюк был шумным злобным мужиком, вечно орущим и занятым (но отнюдь не чем-нибудь спокойным), и в целом - отвратительным постояльцем. Когда Дьюк был поблизости, Поппи вела себя тихо. И мамочка тоже. Так что с ним приходилось общаться мне.

 — Я побуду с тобой, пока он не вернётся, — пообещала я.

Она кивнула, склонив голову мне на грудь. Я сидела с ней на выцветшем колючем красном ковре, которым были выстланы ступени лестницы, до тех пор, пока не пришла пора укладывать её в постель, и тогда я уложила её спать.

Я не знала, будет ли Поппи всё еще здесь утром, но мне нетрудно было позаботиться о том, чтобы у неё был завтрак с чем-нибудь сладким, и чтобы Дьюк мог позавтракать овсянкой или омлетом по-денверски. Я спустилась по лестнице, чтобы подготовить кухню на утро. Если я всё подготовлю, мамочка приготовит завтрак, пока я буду собираться в школу.