«А знаете, одно слово в вашем фельетоне меня шокировало.

Ведь у меня превосходный слух: вам известно, какой я цени

тель музыки?» — «Да, да, возможно, вы правы... вполне воз

можно». Понаторевший в литературе Дюран говорил тогда:

«Ведь я — Гюго в области кройки и шитья. Занявшись цезу

рой, господин Гюго совершил революцию в кройке стиха, я же

79

совершил ее в кройке одежды», и т. п. О Гэффе он изъяснялся

так: «Парень мне нравится! Талант! Далеко пойдет!»

Таковы этот художник во дворянстве и портной в роли ме

цената. < . . . >

«Он верит в бога, в деву Марию, в конституционную си

стему, в человеческую добродетель, во Французскую Школу, в

женское целомудрие, в Институт, в политическую экономию!»

Для женщины религия не есть устав, которому добровольно

подчиняется мужчина; для нее это цветение любви, повод к

проявлению романтической преданности. Для молодых деву

шек это душевное излияние, дозволенное законом, это офи

циальное разрешение на экзальтацию, позволение иметь ро

маны, пусть мистические; и если духовники слишком снисхо

дительны, слишком человечны, девушки бросаются к другим,

к суровым, которые, заставляя страдать, вносят в их спокойное

существование искусственные чувства, — и в глазах самих муче

ниц страдания эти приобретают нечто захватывающее и сверх

человеческое.

Среди моих родственников есть любопытный тип выско

чек — супруги Лефевры; Лефевр — шурин моего дяди. Вот

история этой четы. Сперва они — просто мелкие буржуа.

Жена — очаровательная креолка. Муж, сын дипломата, посту

пает на службу в министерство иностранных дел, откуда его

вскоре увольняют за нерадивость и непоявление на службе в

течение всего лета. Семейство живет, как живут те обыватели,

которые проедают свои средства и постепенно разоряются на

всякого рода мелких вложениях. Они устраивают приемы, при

глашают к себе большое общество. У жены самые великолеп

ные туалеты во всем Париже, четверть абонемента на ложу в

Опере — расточительство, недоступное пониманию дорогой моей

матушки, которая, при таких же доходах, за всю свою жизнь

не могла решиться сшить себе бархатное платье.

Настает сорок восьмой год. Семейство было на грани разо

рения. Но революция выручает. Господин де Люрд, друг Ле-

февра, рассказывает о нем Ламартину, озабоченному тогда при

исканием для посылки за границу людей, умеющих осторожно

улаживать дела. И вот благодаря начатой им книге «Европей

ские кабинеты министров», за которую, втершись в доверие к

Пакье, он уже успел получить при Луи-Филиппе крест, Лефевр

неожиданно становится посланником в Карлсруэ. Затем, на

80

волне Империи, он взмывает к посту полномочного представи

теля в Мюнхене, а оттуда переносится в Берлин. К несчастью,

здесь он не пришелся по душе королю прусскому, хранившему,

должно быть, воспоминание о Фридрихе Великом, который обо

жал гренадеров шести футов ростом, — а Лефевр, при всех своих

регалиях был просто-таки мальчик-с-пальчик, хоть носи

его в кармане. И вот он опять государственный советник,

а однажды чуть-чуть не становится министром иностранных

дел.

Такие успехи совершенно опьянили и ослепили этих обыва

телей. Сан посланника просто вскружил им головы. Когда мы

обедаем у них, — мы, близкие люди, друзья детства, — они начи

нают обращать на нас внимание только к десерту. С тех пор

как сын получил должность атташе, мать не говорит ему «ты».

После обеда она берет газету и делает вид, что читает, в позе

королевы, оказавшейся в непривычной обстановке. Она утом

лена собственной любезностью и величием, которые приходится

постоянно демонстрировать при европейских дворах. Отец

молчит так, словно в его молчании заключены судьбы государ

ства, а в его усмешке — судьбы всей Европы. Сын без конца

спрашивает, принесли ли почту. Он признает только слугу-

немца, не говорящего по-французски, — боится, как бы осталь

ная прислуга его не испортила. Для сына не существует дру

гой книги, кроме «Пармской обители», этой библии дипломата,

где Меттерних представлен в образе Моски. Он называет слугу

лакеем. Жалуется, что на бульварах слишком много народу и

что все эти людишки мешают ему дышать чистым воздухом.

Отец хлопочет о том, чтобы сын его изменил фамилию: доби

вается для него новой, составленной из частицы «де» и назва

ния одной фермы, которой он владеет только в четырнадцатой

части. В своем загородном доме Лефевры завели аиста, по

скольку это птица геральдическая.

У Эдуарда — он и есть сын — был в Мюнхене учитель Дан-

ремон, который, приходя к своей любовнице, приносил с собой

ее вставную челюсть, а уходя — забирал, чтобы любовница ему

не изменила. < . . . >

Т Е А Т Р

Господин Хильтбруннер, директор «Театральных развлече

ний», разговаривает с архитектором Шабуйе:

— Сударь, мой театр — настоящий бордель!

— Ну, что вы!

6 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

81

— Да, да, сударь, мой театр — настоящий бордель! * Очень

просто. Я плачу своим актрисам всего пятьдесят — шестьдесят

франков в месяц: больше не могу, мне один наем помещения

тридцать тысяч стоит. Мужчины у меня получают не больше

женщин. Все они сутенеры и сводники. Частенько какая-ни

будь актриса приходит сказать мне, что пятидесяти франков ей

не хватает, что ей придется подцеплять в зрительном зале муж

чин по пяти су... Но меня это не касается: мне одно помещение

стоит тридцать тысяч! <...>

ГОД 1855

Январь.

Встретил женщину, которая была моей любовницей в стар

ших классах коллежа, женщину, которую я страстно желал и

которая на три дня стала моей... Я вспоминаю ее такой, какой

она была тогда, на улице Исли, в маленькой квартирке, где

солнце порхало и пристраивалось то там, то сям, словно птица.

Утром я открывал водоносу. Она, в своем маленьком чепчике,

выходила из дому, чтобы купить две котлеты; она поджари

вала их, раздевшись до нижней юбки; мы завтракали на

краешке стола, сервированного единственным мельхиоровым

прибором и общим стаканом. Тогда еще встречались такие де

вушки; под кашемиром билось сердце гризетки: однажды она

попросила у меня четыре су, чтобы сходить на бал Мабиль *.

И вот я встретил ее: ну конечно, это она, ее глаза, которые

мне так нравились, ее маленький носик, губы, плоские и крас

ные, словно приплюснутые долгим поцелуем, ее гибкая та

лия — она и все-таки не она. Миленькая потаскушка остепени

лась. Состоит в постоянной связи с фотографом, все у нее как

у людей. Так и видно, что жизнь ее заполнена хозяйственными

заботами, на челе — тень сберегательной кассы. Следит за стир

кой, за кухней, совсем как законная супруга, ворчит на слу

жанку, учится игре на фортепьяно и английскому языку. Под

держивает отношения только с замужними женщинами и с

теми, у которых есть виды на будущее, то есть на замужество.

Свою беспорядочную молодость она давно похоронила в зер

кальном шкафу.

Ее сожитель, по фамилии Томпсон, — американец англий

ского происхождения; целует ради здоровья, между любовью и

6*

83

очищением желудка не видит никакой разницы, носится со

своим геморроем, к которому и она тоже проявляет интерес, и

каждый вечер в качестве единственного развлечения водит ее

в кофейню играть в домино с подобными ему типами. Этот че

ловек отрегулирован, словно часы Брегета, — разве что вместо

смазочного масла у него холодная кровь, — и поколебать его не