вое.
Обществом сейчас владеют две партии, две страсти: клери
калы и республиканцы, лицемерие и зависть. <...>
Август.
1. Труппа актеров.
2. Труппа балерин.
3. Торговцы марионетками для народа (не менее трех-че-
тырех).
4. Сотня французских женщин.
5. Хирурги, аптекари, врачи.
6. Салотопы, водочные мастера, винокуры.
7. Полсотни садовников.
8. 200 тысяч пинт водки.
14*
211
9. 50 тысяч локтей синего и алого сукна.
Вот список того, что Бонапарт, желая колонизовать Египет,
считал необходимым для создания общества, цивилизации, усло
вий, необходимых европейцу, чтобы чувствовать себя на родине.
Среди книг, вывезенных Бонапартом в Египет, книги рели
гиозные — Ветхий и Новый завет, Веды, Коран, — числятся по
разделу политики. < . . . >
Прочел у Сегюра: * для перевязки раненых, вместо бин
тов, — бумага, найденная в архивах Смоленска; пергамент вместо
лубков и простыней; корпия из пакли и верхнего слоя
бересты. < . . . >
Великая беда всякого человека, который не получает власть
по наследству, — то, что он пробирается к ней, держится за нее
при помощи всякого рода грубого мошенничества, шарлатан
ства, силков для народа. Вся история Наполеона, с той поры,
когда он — пользуюсь античным термином — делал вид, что
установил тиранию, и до той поры, когда он осуществил ее на
деле и исчерпал все ее возможности, — полна таких ловких хо
дов, показных действий, вранья для дураков. Начиная с письма,
которое он посылает, вместе с почетной саблей, какому-нибудь
капралу, называя его «своим товарищем», и кончая декретом
о Французском театре, подписанным, для отвода глаз, в Москве,
этой могиле его дерзких замыслов, — все сплошной театральный
трюк. Все фальшиво, все ложь, все реклама у этого человека,
замечательного актера, у которого, по словам Сегюра, никакая
страсть не бывала бескорыстной. Прочитайте его переписку
с Жозефом... Вы остановитесь в нерешительности между вос
хищением перед Египетской кампанией Наполеона и восхище
нием перед той ловкостью, с какой он устроил себе в Париже
рекламу между двумя пушечными выстрелами. Прочитайте, в
особенности, два письма («Пресса», 2 августа) по случаю три
умфального вступления в город Гвардии: какой режиссер, — он
ничего не забывает, входит в такие детали, как куплеты, кото
рые должны петь в завершение военных банкетов! Победонос
ный Бильбоке, гениальный Меркаде! Юпитер — Скапен! Это
словцо г-на де Прада *. <...>
«Дон-Жуан» доставляет моему уму тонкое и изысканное
удовольствие, думаю, такое же наслаждение испытывают зна
токи музыки, слушая музыку Россини. < . . . >
212
Замок Круасси, с 12 по 26 августа.
< . . . > Тоска, глубокая, безнадежная. Время будто не дви
жется...
Вчера я сидел за одним концом большого стола, за другим
Эдмон беседовал с Терезой. Я ничего не слышал, но когда он ей
улыбался, невольно улыбался и я, и с тем же наклоном головы...
Никогда еще не было такого примера одной души в двух те
лах. < . . . >
Были у меня иллюзии, убеждения, горячность мысли, энту
зиазм души; теперь же я считаю, что ни одна мысль не стоит
даже пинка ногой в зад, — в мой по крайней мере. < . . . >
30 августа.
< . . . > Между Людовиком XV и Революцией, в те смутные,
тяжелые и горячие годы, когда собирались грозовые тучи, об
щество, в котором уже начиналось смешение классов, человече
ство, которое уже утрачивало установленные порядки под по
рывами ветра, несущего с собою иллюзии и пыль, — породили
целый рой, целый ливень новых людей, необычных, таинствен
ных, нелепых. Все общественное мнение, все, чем только можно
было еще дышать, оказалось во власти этих грандиозных ярма
рочных шутов, шарлатанов, чародеев, смутьянов, бешеных фак
тотумов, пасквилянтов, памфлетистов, выдумщиков различных
систем, афер и чудес. Каждый — ходячая алчность. Среди бела
дня дефилируют эти личности, эти индивидуальности, растущие,
как грибы, в сумерках отживающего мира, порождение рас
пада — кудесники и брехуны! Бомарше, Уврар — те же Люсьен
или Меркаде; Месмер со своей лоханью, Тевено де Моранд и
Аретино; Бриссо, Ленге, Калиостро; * и в этой комедии характе
ров, в этом цыганском таборе — шуты, великие рогоносцы,
Корнманы, поощряемые каламбурностью своей фамилии 1.
Это — первые признаки моровой язвы авантюристов в области
пера, валюты, языка, афер и так называемой универсальности,
носители которой шумят повсюду, заполняют Оперу, Дворец
кляузников, во всем проявляют пыл, пишут, создают газету и в
образе Фигаро предваряют Робера Макэра. < . . . >
< . . . > Возвращаясь в Париж, чувствуешь, вдыхаешь словно
остаток опьянения грубой силой, дошедшего до нас от позднего
1 Kornmann буквально значит рогоносец ( нем. ) .
213
Рима. В газетах — имена генералов, которые будут председа
тельствовать в государственных советах. В витринах нотных
магазинов — «Зуаво-полька», «Тюрко-полька»... Тюркосы! Вот
она, цивилизованная война! До чего докатилась война в
XIX веке? До озверения, до животной грубости, до того, что
пришлось расстрелять с полдюжины солдат, потому что они
разгромили публичный дом, и еще одного, потому что он непре
менно хотел поцеловать выставленную в окне парикмахерской
восковую красавицу, а когда хозяин воспротивился, чуть не
прикончил его. <...>
3 сентября.
Моя любовница тут, рядом, лежит, опьянев от абсента.
Я напоил ее, и она спит. Спит и разговаривает. Я слушаю, за
таив дыхание... Необычный голос производит странное впечат
ление, почти пугает; он — как бы сам по себе, слова безволь
ные, сонные, следуют медленно, акцент и интонация — как в
драмах, разыгрываемых на Бульваре. Вначале, мало-помалу,
слово за словом, от воспоминания к воспоминанию, она, словно
глазами памяти, всматривается в свою молодость, ее напряжен
ное внимание вызывает из ночи давно уснувшего прошлого то
предметы, то лица: «О! Он меня очень любил!.. Ведь говорили,
что у его матери дурной глаз... Кудри у него были такие свет
лые... Не суждено нам было... Мы сейчас были бы богаты,
правда?.. Не сделай этого мой отец... А коли так, тем хуже...
Не хочу и говорить...»
Да, это действительно ужасно — склоняться над телом, в ко
тором, кажется, все угасло и теплится одно лишь животное
существование, и слушать, как в него возвращается прошлое,
словно призрак в покинутое жилище! А потом эти секреты,
которые вот-вот будут высказаны, и только случайно их что-то
задерживает; эта тайна мысли, не контролируемой сознанием,
этот голос в совсем темной комнате, — страшно, как будто бре
дит труп...
Потом встают впечатления сегодняшнего дня. Она повто
ряет слова, сказанные ею всего лишь несколько часов назад и
еще не остывшие в памяти. Ей надо уговорить одного господина
признать своим ребенка, — ребенка, принятого ею у роженицы.
И, странное дело, эта женщина, чья речь и интонации всегда
так простонародны, говорит сейчас не только очень правильно,
но еще и с дикцией превосходной актрисы. Порою она обра
щается к сердцу этого человека; но чаще всего это — ирония,
ирония приглушенная и взволнованная, почти каждый раз пере-
214
ходящая в нервный смех. Ее пыл, аргументация, красноречие,