— Полечат его хорошо сначала и лет через восемь выпишут, — сказал нам негромко верующий.

Стучали колеса вагона. Женщины с Аверьяновым обменивались крепкими репликами, зеваки из камер подливали масло в огонь, подзадоривая обе стороны. Женщин было много. Их острые языки морально добили насильника и он замолчал.

Конвоир прохаживался взад и вперед, не обращая внимание ни на ругань, ни на запах паленой ткани.

Поезд приближался к Москве.

Семнадцатого мая 1975 г. Поезд прибыл на Ленинградский вокзал. Поздно ночью «воронок» привёз нас в знаменитую Бутырскую тюрьму. Этап завели в камеру для обыска, приказав раздеться до трусов. Надзиратель тщательно прощупывал всю одежду вырвал из обуви супинаторы и, не найдя ничего запрещенного, вернул.

В отстойнике, куда нас с братом отвели, было очень мало места. Я застелил своей фуфайкой пол и мы легли спать.

Ранним утром после бани нам выдали матрас и одеяло и повели по коридорам тюрьмы. Винтовая лестница вела наверх круглой башни. Там наверху были двери камер с табличками: «Сифилисная», «Туберкулезная». Контролер открыл дверь №178.

«Транзитная», — быстро прочитал я. Камера была пустой. Несколько металлических двухъярусных шконок, большой деревянный стол с лавками, унитаз, умывальник и небольшое с жалюзи окно, больше похожее на бойницу.

— Как в кино в средневековой крепости, — рассматривая камеру сказал брат.

— Это правда, — согласился я. Перед завтраком нам подбросили в камеру нашего попутчика по этапу, верующего, который сразу не произнося ни слова начал наводить порядок. Он до блеска вымыл стёкла в окне, расставил на подоконнике самодельные картинки со своими богами и принялся драить бетонный пол. Потом отказавшись от прогулки, положил газету под колени и принялся страстно молиться, кланяясь и проговаривая молитвы.

Вернулись мы с прогулки через час, а он все ещё молился и отбивал частые поклоны до самого вечера и только с отбоем лёг спать. Всё утро, стоя на коленях он молился. После завтрака, а еда в Бутырке приготавливалась так плохо, что питался ею только наш унитаз, верующего забрали на этап, но вместо него привели молодого парня. Парень залез на кровать и сидел там молча весь день. Ночью мы проснулись из-за непонятного звука, он давил ботинком что-то на стене.

— Наверное, клопы в камере, — перепугался я.

— Может у него галлюцинации? — разглядывая стены, тихонько спросил Миша.

Я тоже ничего не мог разглядеть и крикнул психу, что б он ложился спать. Парень испугался и прыгнул на шконку. Наступила тишина и мы заснули, но не надолго. Псих прыгал вдоль стенки и давил клопов носком ботинка, стараясь не стучать. Я схватил свой башмак и запустил в него. После этого мы до утра спали спокойно. Весь день он сидел молча в своём углу, выбирался оттуда по нашему приказу садиться за стол кушать, когда приносили еду. Ночью меня разбудил брат. Псих стоял наклонившись над унитазом и винтелем спускал воду, потом быстрым движением руки что-то вытаскивал из унитаза и запихивал себе в рот.

— Что ты там делаешь? — спросил я.

— Рыбку ловлю, — жалобно ответил он и показал солёную кильку, которую мы выбросили в унитаз. Он запихал её всю в рот и съел. Я снова схватил башмак и запустил в него. Утром у меня под подушкой лежало несколько сигарет.

— Подкуп дает, — смеялись мы.

— Сто семьдесят восьмая на прогулку идет? — спрашивает надзиратель.

— Идем! — кричим мы. Псих в камере остался давить клопов. Спускаемся по крутым ступенькам винтовой лестницы вниз, сейчас зайдем в просторный коридор, пройдем мимо камер до большой двери, надзиратель её откроет и мы поднимемся наверх к прогулочным дворикам.

В коридоре что-то происходило. Под стенкой лицом к стене стояло человек двадцать. Это были подследственные, одетые в свои разноцветные шмотки. Надзиратели угрожающе кричали и что-то требовали от них. В прогулочных двориках перекликались, заставляя контролера, толстого калмыка с подвешенной рацией на поясе, бегать поверх решетки.

— За что вашу камеру менты поколотили? — кричал кто-то.

— Голодовку мы держали.

— А чего вы добивались? — спрашивали голоса.

— Да, братва из соседний камеры просила поддержать, так мы — за солидарность.

— Ну и что? Добились они?

— После того как нас поколотили мы решили узнать за что пострадали, послали им ксиву (записку) и получили ответ, что они хотели, чтобы в камере телевизор поставили.

Мы с Мишей тут же рассмеялись и в других дворах смеялись, отпуская шутки в адрес пострадавших.

Мы распрощались с Пугачевской башней, пробыв там семнадцать дней. «Воронок» был набит до отказа заключенными, находящимися в металлической коробке. Мы с братом сидели отдельно от них, каждый в своём «стакане». В узкую щель вентиляции немножко просматривался двор тюрьмы и лица солдат конвоя, сидевших на лавке. Они кого-то ждали.

— Вон она! Идет сопровождающая, — указал пальцем солдат напарнику.

К двери подошла пожилая женщина с папиросой в зубах.

— Мои на месте? — спросила она и, получив ответ села в машину. Проехав мимо нашей башни, похожей больше на толстый бочонок с бойницами, мы выехали за ворота тюрьмы. За окошком мелькали дома, проспекты, звенели трамваи. Машина, свернув, ехала вдоль железнодорожных товарных вагонов. Был слышен собачий лай. Заключенных вывели первыми. Они были пострижены наголо, одетые в серые костюмы и кирзовые сапоги, в руках держали свои пожитки. Их поставили на колени в колонну по два в ожидании команды. Мы, двое «психов», стояли в конце колонны. Может, мы и стояли для того, чтобы конвой видел нас и запомнил, что в нас нельзя стрелять, если вздумаем бежать, ведь психами болезнь управляет.

В Петразоводске начальник тюрьмы как-то заметил меня и сказал не то в шутку, не то всерьёз.

— Можешь теперь и бороду отпускать, скоро в Америку поедешь.

Подследственным только что разрешили иметь короткую прическу, а о бороде и речи быть не могло. Бороды, усы, мох под мышками и поросль, что ниже пупа стригли сразу одной машинкой, начиная снизу вверх. Теперь мы стояли в конце колонны одетые, как летом при переходе границы: в джинсовых куртках, снова длинноволосые, а у брата, вдобавок, была густая черная борода. Мы только теперь поняли, что та женщина с папиросой — это наша сопровождающая, и она везёт сдавать нас в больницу.

Конвой с собаками выстроился по обе стороны колонны в два ряда. Во втором ряду стояли солдаты с автоматами наготове. Немецкие овчарки скалились и лаяли. Я подумал, что если бы не видел в Финляндии пограничную собаку, я бы по сей день считал, что немецкая овчарка не бывает доброй по своей природе.

— Предупреждаю! — скомандовал начальник. Шаг вправо, шаг влево — будет считаться попыткой к побегу. Стреляем на поражение.

— Встать! Руки за спину! Трогай вперед! Прекратить разговоры! — кричал конвой. «Столыпин» стоял далеко, отделенный десятком путей. Гудели маневровые поезда и слышно было эхо команд из громкоговорителей. Стояли железнодорожники, зеваки и молча наблюдали за нами.

Этап шел на Харьков несколько часов. Наш вагон стоял в тупике, долго ждали прибытия машин и конвоя. Вагон нагревался под прямыми лучами солнца и становилось невыносимо душно. Это нам-то двоим в тройнике душно. А каково было зэкам в битком набитых камерах?

Скорый пассажирский поезд Москва — Симферополь остановился на соседнем пути.