— Вы не имеете права! Бог роскоши презирает ваши жалкие обычаи, ваши грязные носки, ваши загаженные пожелтевшие трусы, ваши почерневшие воротнички и годами не чищенные зубы. Бог не допускает в рай жидкопостные подливки, неприправленную одинокую петушатину, худосочную изможденную конину; Бог — это огромный лебедь чистого серебра, Бог — это сапфирное око в искрящейся треугольной оправе, бриллиантовая зеница на дне золотого ночного горшка. Бог — это сладострастие алмазов, таинственность платины, стотысячье перстней куртизанок Малампии, Бог — это немеркнущая свеча в руках у мягко стелющего епископа. Бог живет в драгоценных металлах, в жемчужных каплях кипящей ртути, в прозрачных кристаллах эфира. Бог смотрит на вас, бузотеров, и ему становится стыдно…

При запрещенном слове толпа, вне зависимости от занимаемых мест, негодующе загудела:

— Довольно, кюре! Спектакль давай!

Стулья сыпались градом.

— Ему за вас стыдно! Грубые, грязные, бесцветные, вы — половая тряпка мироздания, брюквина небесного огорода, сорняк божественного сада, вы… ой! ой!

Метко запущенный стул полностью сорвал занавес, и зрители увидели, как кюре в одних трусах приплясывает около микрофона и потирает себе макушку.

— Кюре, спектакль! — скандировала толпа.

— Ладно! Ой! Ладно! — ответил кюре. — Начинаем!

Шум стих. Все расселись по местам, на сцене служки засуетились вокруг кюре. Один из детей протянул кюре круглый коричневый предмет, в который тот засунул одну руку. Та же операция с другой рукой. Затем кюре облачился в роскошный халат ярко-желтого цвета и, прихрамывая, выпрыгнул на ринг. Он прихватил с собой микрофон и прицепил его над своей головой к предусмотренному для этого шнуру.

— Сегодня, — объявил он без околичностей, — на ваших глазах я проведу, решительно и беспощадно, бой в десять раундов, по три минуты каждый, с дьяволом!

Толпа недоверчиво загудела.

— Не смейтесь! — завопил кюре. — Пускай тот, кто мне не верит, посмотрит сам!

Он подал знак, и из-за кулисы молниеносно появился ризничий. Сильно завоняло серой.

— Вот какое открытие я сделал восемь дней назад, — объявил кюре, — мой ризничий — дьявол!

Ризничий небрежно выплюнул довольно красивую огненную струю. Из-под его длинного халата торчали волосатые ноги, заканчивающиеся раздвоенными копытами.

— Поприветствуем соперника, — предложил кюре.

Раздались редкие аплодисменты. Ризничий обиделся.

— Что могло бы быть более приятным Богу, — завопил кюре, — как не подобные пышные бои, которые с таким блеском организовывали римские императоры, не имеющие себе равных в любви к роскоши?

— Довольно! — крикнул кто-то. — Крови!

— Хорошо! — сказал кюре. — Ладно! Я добавлю только одно: вы жалкие невежды.

Он скинул халат; в своем распоряжении он имел двух певчих-массажистов; у ризничего не было никого.

Служки поставили тазик с водой, табурет, и приготовили полотенце; кюре вставил назубники. Ризничий ограничился кабалистическим заклинанием; его черный халат загорелся и исчез в облаке красноватого дыма. Он усмехнулся и стал разогреваться.

Несколько секунд в сарае царило молчание: спектакль закончился неожиданно быстро. Потом, подсчитав стоимость каждой минуты, зрители начали возмущаться. Жакмор забеспокоился, чувствуя, что атмосфера накаляется.

— Кюре, верни деньги! — закричала толпа.

— Нет! — ответил кюре.

— Кюре, верни деньги!

Полетел первый стул, за ним второй. Целая эскадрилья стульев обрушилась на кюре, перелезающего через канат ринга.

Жакмор стал пробираться к выходу и в сутолоке получил кулаком по уху. Инстинктивно он развернулся и дал сдачи. В момент нанесения удара психиатр узнал в нападавшем деревенского столяра. Давясь выбитыми зубами, тот упал на пол. Жакмор взглянул на свои руки; две костяшки были разодраны в кровь. Он лизнул. Его начинало охватывать чувство смущения. Передернув плечами, он отбросил его прочь.

«Ничего, — подумал он. — Слява его подберет. Все равно я хотел к нему зайти насчет оплеухи этому мальчишке из хора».

Однако драться все еще хотелось. Он ударил наугад. Ударил и почувствовал облегчение: бить взрослых было намного приятнее.

Жакмор толкнул входную дверь; Слява как раз одевался. Он только что выкупался в массивной золотой ванне и теперь облачался в великолепное парчовое домашнее платье. Золото было повсюду, внутреннее убранство ветхой лачуги казалось отлитым из единого слитка драгоценного металла. Золото лежало в сундуках, в вазах и тарелках, на стульях, столах, все было желтым и блестящим. В первый раз это зрелище Жакмора поразило, но теперь он смотрел на него с тем же безразличием, с которым воспринимал все, что не имело прямого отношения к его маниакальной деятельности; то есть он его просто не замечал.

Слява поздоровался и выразил удивление по поводу внешнего вида психиатра.

— Я дрался, — пояснил Жакмор. — На спектакле кюре. Дрались все. И он сам тоже, но не по правилам. Вот почему остальные вмешались.

— Чудесный повод, — проронил Слява и пожал плечами.

— Я… — начал Жакмор. — Э-э… Мне немного стыдно; ведь я тоже дрался. Раз я все равно шел к вам, то решил заодно занести денежку…

Он протянул ему стопку золотых монет.

— Естественно… — с горечью прошептал Слява. — Быстро же вы освоились. Приведите себя в порядок. Не беспокойтесь. Я забираю ваш стыд.

— Спасибо, — сказал Жакмор. — А теперь, может быть, мы продолжим наш сеанс?

Слява высыпал золотые монеты в ярко-красную салатницу и молча лег на низкую кровать, стоящую в глубине комнаты. Жакмор сел рядом.

— Ну, рассказывайте, — попросил он. — Расслабьтесь и приступайте. Мы остановились на том, как вы, учась в школе, украли мяч.

Слява провел рукой по глазам и заговорил. Но Жакмор стал слушать старика не сразу. Он был заинтригован. Когда Слява подносил руку ко лбу, психиатру показалось — может быть, привиделось? — что сквозь старческую ладонь просвечивают лихорадочно бегающие глаза пациента.

Случалось, Жакмор ощущал себя интеллектуалом; в такие дни он удалялся в библиотеку Ангеля и читал. Там хранилась только одна книга — больше чем достаточно — превосходный энциклопедический словарь, в котором Жакмор находил, систематизированными и расположенными в алфавитном либо смысловом порядке, основные элементы всего того, из чего обычно составляются — в объеме, к сожалению, столь угрожающем — обычные библиотеки.

Как правило, он останавливался на странице с флагами, где было много цветных картинок и очень мало текста, что позволяло мозгу расслабиться и отдохнуть. В тот день одиннадцатый стяг слева — окровавленный зуб на черном фоне — навел его на мысль о крохотных диких гиацинтах, прячущихся в лесу.

Тройняшки играли в саду, подальше от дома. Они нашли хорошее место, где всего хватало в равной степени: камней, земли, травы и песка. Все присутствовало в любом состоянии: тенистом и солнечном, каменном и растительном, твердом и мягком, сухом и мокром, живом и мертвом.

Говорили мало. Вооружившись железными лопатками, копали, каждый для себя, ямы четырехугольной формы. Время от времени лопатка натыкалась на интересный предмет, который вытаскивался его обладателем на свет Божий и занимал свое место в кучке ранее зарегистрированных находок.

Копнув раз сто, Ситроэн остановился.

— Стоп! — скомандовал он.

Жоэль и Ноэль выпрямились.

— У меня зеленый, — сказал Ситроэн.

Он показал братьям маленький сверкающий шарик с изумрудным отливом.

— А у меня черный, — сказал Жоэль.

— А у меня золотой, — сказал Ноэль.

Они составили треугольник. Предусмотрительный Ситроэн соединил камешки соломинками. Затем каждый уселся у вершины треугольника и стал ждать.