Сарра:

– Папа‚ это правда?

Папа улыбается.

Наутро выходят из дома – сидит у порога пушистый кот‚ как огромный розовый одуванчик. Сидит – ждет.

– О‚ – говорит Танцман‚ веселый еврей. – Вот и он…

Полный восторг!

Родители недовольны:

– Что же ты делаешь? Они только что выстроили мир. Заселили его. Утвердили незыблемые порядки. А ты всё рушишь.

– Вовсе нет. Я населяю их детство. Наполняю откровениями. Делаю его притягательным. Чтобы хотелось туда вернуться. Чтобы было куда возвращаться.

– Так-то оно так...

И Шпильман понял: начинать надо с родителей. Как можно скорее. Трах‚ музыканты‚ трах!..

– Иду по улице‚ вижу котов на заборе. Один под зонтиком‚ другой в тапочках‚ третий с биноклем. Читают вывеску на магазине. "Давно читаете?" – спрашиваю. "Чем издеваться‚ – отвечает кот под зонтиком‚ – лучше бы помог". – "Давайте‚ – говорю‚ – вместе". – "Вместе мы не можем‚ – отвечает кот в тапочках. – У нас буквы не складываются в слова". – "А если бы и складывались... – добавляет тот‚ который с биноклем. – Я различаю букву "шин"‚ этот угадывает букву "куф"‚ и то не всегда‚ а тому кажется‚ будто ему знакома буква "алеф". Но на вывеске их нет". И принялись разучивать на заборе салонный танец "экивок"...

4

Две тоски подстерегают на свете‚ всего две: ближняя – рукой потрогать и отдаленная – не дотянуться. По земле оставленной‚ любви отлетевшей‚ по родителям‚ которых не вернуть‚ по самому себе‚ невесть куда сгинувшему‚ по неприглядной скамейке в парке‚ где ожидал ту‚ единственную‚ чье имя и облик давно позабыты‚ – это тоска ближняя‚ приручаемая: ее излечивает время‚ приглушают расстояния‚ затушевывают иные образы. Отдаленная – она запрятана глубоко‚ не всегда‚ не всякому доступная: по утерянному раю‚ в который не попасть‚ по звездным мирам‚ до которых не долететь‚ по отлетевшим дыханиям юности и чистоте запачканных намерений‚ – отдаленная тоска не в нашей власти, а оттого неисцелима.

Она звонит по утрам‚ теща-прелестница – со сна не раздышаться, в голосе хрипотца от неисчислимых сигарет:

– Соберись. Навести старуху.

– Я простужен‚ Белла. У меня насморк.

– Ну и что? От своих заразиться – на радость. От родных бактерий.

– А если...

– Какие могут быть "если"? Твой вирус – мой вирус.

Бульон чист и прозрачен. Сухарики невесомы и золотисты. На котлету уложены горкой прожаренные луковые скорлупки‚ проглядываемые на просвет. К чаю выставляется варенье из инжира‚ начиненного орехом. "Я хороша в изготовлении еды. В распускании старых свитеров тоже неплоха". Высшая степень презрения тещи Беллы: "У них сосиски в морозильнике и макароны в кастрюле".

– Что нового? – спрашивает Шпильман.

– Нового?.. – отвечает. – Я покончила с этим. Со старым бы разобраться.

Для одних главное в еде – скорое насыщение‚ для других – смакование блюда‚ неспешное наслаждение удачно приготовленной пищей. Шпильман ест без торопливости‚ растягивая удовольствие‚ а Белла рассказывает с паузами‚ чтобы одолеть одышку:

– Это было то время. Когда фильмы пускали от конца к началу. Для привлечения зрителей. "Урод в шкафу". "Скелет под одеялом". "Привидение за дверью". Такие пустяки тогда еще пугали. От ужаса у мамы начались схватки, и родилась я. Хилой и недоношенной... Жили мы небогато, но сытно. Женщины полнели и расшивали платья, чтобы в них поместиться; мужчинам вставляли клинья в брюки… Меня баловали. "Женщина должна есть конфеты‚ – говорила мама. – И нюхать фиалки. Тогда это женщина". Меня учили играть на скрипке: мы‚ евреи‚ любим это занятие. Со скрипкой можно уйти из страны, когда прогонят; со скрипкой можно и убежать, а рояль не унесешь с собой… Меня оберегали от забот: "Успеешь‚ – говорили. – Наработаешься". Успела. Наработалась...

У нее отекшие ноги‚ у тещи Беллы‚ наплывом на разношенные туфли, но она топчется возле плиты‚ готовит гостю угощение. Хозяйка в доме своем‚ королева среди подданных‚ мудрая владычица в ладу с вещами‚ мебелью‚ посудой‚ повелевающая ими в комнатах и на кухне. "Белла‚ – удивляется доктор. – Ты замечательная больная‚ потому что выздоравливаешь. Одно удовольствие тебя лечить". – "Эти лекарства... – отвечает Белла. – Дешевле быть здоровой". По утрам она выходит к остановке‚ с усилиями взбирается в автобус: главное – одолеть первую ступеньку‚ самую коварную‚ что подрастает из месяца в месяц. "Белла‚ – говорит водитель‚ которому тоже пора на покой. – Что бы тебе не объявиться лет сорок назад?" – "Что бы тебе не поискать?" – откликается Белла и едет от одной конечной остановки до другой‚ оглядывая окрестности. По этой улице ходила. В тот магазин заглядывала. Этим воздухом дышала. С тем человеком разговаривала. "И это всё? Ради этого выпустили в мир?" Водитель отвечает: "Разве этого мало?.."

– Из Варшавы мы побежали на Украину, с Украины в Сибирь. Нас бомбили. От ужаса начались схватки. И родилась доченька‚ твоя жена, слабой и недоношенной… Ехали в товарном вагоне. Не было пеленок. Распашонок. Молока у меня тоже не было. Из соседней теплушки принесли куклу. Большую‚ с закрывающимися глазами. Куклу раздели‚ ее платье отдали доченьке. Она и была как кукла...

Старомодных надо беречь. Старомодные – охранители прошлого. У нее десятки крохотных зеркал‚ у тещи Беллы‚ которые она держит под запором‚ в мягкой рухляди‚ чтобы не захватали руками. "В этом отражался отец. В этом – мама. В том – непутевый мой муж…" На полке под стеклом стоят книги. К книгам прислонены фотографии‚ с них поглядывают родные с друзьями: слева живые‚ справа оплаканные. Получив очередное сообщение‚ Белла переставляет фотографию с одной стороны на другую‚ не надеясь на память‚ которая может подвести. В один из дней Шпильман обнаружил‚ что справа разместились улыбающиеся лица‚ слева – пасмурно озабоченные‚ словно переход в иной мир освобождает от хлопот-огорчений.

– На Голанах погибла вся рота. Нам сказали – ты тоже. Кто-то даже видел: в танке или около. У нее начались схватки‚ и родился семимесячный – еле выходили. Тебе сын‚ мне внук... Что же это за век такой? Отчего все недоношенные?..

У Шпильмана нет ответа. У нее – тоже.

– Век прожила в скудости. Ела что придется. Носила что попало. Кровать со шкафом не поменяла ни разу. Умру – так и не узнаю‚ какой матрац мягче‚ какие наряды лучше… Шпильман, ты мне сочувствуешь?

– А как же. Слетать бы тебе в Европу, навестить свое детство.

– Нет моего детства. Удушили его. В газовой камере. Играют теперь на сцене, смакуют идиш, бывших своих соседей поменяв на выдуманных, которые под гримом. Этих они любят.

Берет со сковороды котлету, сочную, румяную, истекающую ароматами, подкладывает ему на тарелку:

– Ад уже был на земле. Мы прошли через ад. Есть надежда, что его отработали и попадем теперь в рай.

– Будем рассчитывать на лучшее, теща моя.

– Лучшее для меня – чтобы не стало хуже, зять мой.

Смотрит‚ как он подбирает еду‚ бурно вздыхает:

– Тебе плохо‚ Шпильман.

– Мне хорошо. Меня усыновили в супермаркете. Прихожу к открытию‚ спрашиваю: что купить? Собирается совет – продавщицы с кассиршами. Все меня знают‚ все жалеют. "Возьми курицу". – "Надоело". – "Шницели". – "Видеть не могу". – "Гамбургер с картошкой". – "Уйду в другой магазин!.." Это на них действует‚ и они предлагают: "Фаршированные перцы". – "Перцы?" – "Перцы. Легко приготовить". – "Что для этого надо?" Берут за руку‚ ведут по магазину‚ набирают нужные продукты – сам себе завидую.

– Ты бы женился‚ Шпильман. Тяжко одному.

– Я не один. У меня ежик.

5

День из дней. Вечер из вечеров. Она является теперь незваной‚ женщина‚ которой Шпильман недодал в лучшие ее годы‚ – так она считает. Оглядывает комнату с камином‚ ввысь вознесенный потолок‚ чистоту с покоем‚ буйство домашних произрастаний – не может отдышаться.