– Ты торопилась? – спрашивает Шпильман.
– Я поднималась по лестнице.
Излишества портят фигуру и притупляют ощущения‚ но обида держится до конца‚ передаваемая по наследству.
– Что ты от меня бегаешь‚ Шпильман?
Цвет опал. Лето миновало. Ночи удлинились и похолодали. Она кокетничает еще по привычке‚ эта женщина‚ но кокетство шло ей дюжину морщин тому назад. Она надеется‚ возможно‚ на продолжение‚ но смотрит на нее не тот Шпильман‚ другой Шпильман‚ совсем‚ быть может‚ не Шпильман. Ноги идут за сердцем – туда‚ где некогда ожидало желание‚ а прошлое стерто‚ смыто‚ прошлое осталось лишь в памяти прикосновений‚ не более; с этой женщиной не о чем помолчать‚ ибо молчание – явление обоюдное‚ настоенное в глубинах ощущений.
– Шпильман‚ – просит женщина. – Увесели надеждой.
Он не понимает порой‚ что она спрашивает. Она не понимает‚ что он отвечает. Так они беседуют.
– Вам повезло‚ – сказал агент по продаже недвижимости. – В ваш дом въезжает интеллигентная семья‚ которую не увидишь‚ не услышишь их криков.
Это оказалась тихая семья‚ которая производила много шума. У них постоянно сверлили‚ прибивали‚ вколачивали‚ перестилали полы‚ меняли ванны с унитазами‚ ломали и возводили перегородки‚ чтобы затихнуть ненадолго‚ набраться сил и средств‚ вновь поломать‚ высверлить и перестроить‚ расходуя деньги и соседские нервы. В этом непрерывном обновлении находило выход несогласие с жизнью‚ стихийное желание перемен‚ но когда хозяйка квартиры обратила внимание на Шпильмана‚ у них всё затихло. Отключились дрели. Отпали за ненадобностью молотки с зубилами. Осталась непрокрашенной половина стены. Шпильман копошился под обломками порушенной жизни‚ ослепший от страданий‚ тыкался кутенком в поисках тепла и наткнулся на тело‚ которое приняло его‚ обогрело‚ обволокло заботой. Она жила в соседнем подъезде‚ и это было удобно. Она прибегала в любое время‚ лишь только представлялся случай‚ неутомимая во всех отношениях‚ и когда он приоткрыл наконец глаза‚ уже приняла решение. "Мой Шпильман"‚ – сказала подругам‚ как застолбила участок‚ а он уходил‚ он выбирался из-под развалин‚ прозревший и сконфуженный. Повиниться бы теперь: "Виноват‚ милая" – вызвать бурные укоризны с пролитием слез. Покаяться: "Я тебе благодарен" – пробудить необоснованные надежды. Она звонит из уличных автоматов для заполнения порожних секретов – так оно завлекательнее‚ взывает с упреком: "Куда ты опять пропал?.." А он не "опять"‚ он давно и навсегда‚ но этим "опять" поддерживается ниточка отношений: годы совместной тайны‚ как годы совместной жизни – не перечеркнуть. В сущности‚ можно ее пожалеть‚ но почему рядом с несчастной женщиной должен оказаться еще один несчастный мужчина?..
– Шпильман‚ тебе не надоело быть Шпильманом?
– Пока нет.
– А мне невмоготу с собой.
– Что-нибудь подберем...
...назовем ее Ципи‚ а лучше Шош, Кохи, Рухи, Браха. Она брюнетка – нет‚ брюнеток и так много‚ – пусть будет шатенка‚ но крашенная в рыжину‚ в проблескивающий на солнце густой медный окрас. Шош – секретарша‚ секретарша у высокого начальства‚ которая не сделает того‚ чего не пожелает‚ не пойдет туда‚ куда не захочет‚ которую не уволить – только терпеть и ублажать. Черты лица грубо прорезаны. На пальцах крупные кольца с камнями‚ в ушах тяжелые серьги‚ на шее тройной ряд ожерелий‚ в руке сигарета‚ на столе вечная чашка кофе устрашающей крепости‚ на стене карточка счастливой семьи: Шош – пятнистые трико в обтяжку могучих форм‚ муж-добытчик возле фургона "Ремонт–покраска"‚ дети-погодки в широченных штанах ниже колен‚ еще мелкие‚ но уже нагловатые‚ наследующие папину хватку. У Шош высокая талия‚ тяжелые бедра с уверенной походкой‚ распахнутые одежды и желание во взоре – не уклониться от жребия. За ней увязываются и от нее бегают‚ получив свое‚ мужчины всех возрастов‚ отмываясь под душем от пахучих объятий; за ней хвостом тянется легенда‚ но это не доступность‚ нет‚ это превосходство сытой женщины‚ от которой многое зависит...
– Не балуешь ты меня‚ Шпильман...
...назовем деву Матильдой‚ неотразимой Цецилией‚ привезем из Канады‚ нет‚ лучше из Рио‚ умыкнув с очередного карнавала‚ долгоногую‚ самбой распаленную‚ без видимых на теле покровов. Отец у нее еврей‚ мама – мулатка: приодеть в пристойное платье до пола‚ подобрать парик‚ провести через гиюр‚ поменять имя на Фейгу‚ выдать замуж за строгого хасида в черных одеяниях‚ поселить в Бней-Браке‚ наделить многоплодием... – но глаза выдадут‚ глаза не упрячешь‚ пусть лучше протанцует самбу от Хайфы до Эйлата‚ продлив до старости тот карнавал‚ мимоходом выходя замуж‚ рожая детей‚ выкармливая пиццей и макаронами‚ облачая в подаренные наряды, меняя между делом вздыхателей‚ словно хранятся они в шкафу‚ обвисли рядком на плечиках‚ чтобы примерить перед выходом из дома‚ опахнуть дерзкими ароматами, – но вздыхателям‚ и ей тоже‚ не сбежать от буйного темперамента...
– Это уже получше.
Досада – ее укрытие…
– Я всё о тебе знаю, неблагодарный. Всё!
– Ну уж… Всё о себе и мне неизвестно.
Они сидят на балконе и смотрят друг на друга: вот женщина‚ из-за которой задерживаются закаты. Мир утихает в ожидании‚ готовясь к вечернему сеансу‚ даже неумолчный рокот с далекого шоссе. Багрянец по кромке небес – не насытиться взором‚ и самолет проскальзывает в синеющей чистоте над здешней сутолокой‚ поблескивая подсвеченными крыльями‚ подмаргивая Шпильману сигналами опознавания.
– Господи! Одним ничего‚ а другим самолет в небе... Конечно‚ в такой квартире можно любить эту жизнь.
Шпильман привык к вечным ее наскокам: лишь болезненная гордость чувствительна на уколы.
– Самолет входит в стоимость квартиры‚ – говорит он. – Это оговорено в договоре при покупке. Каждым вечером‚ для завершения дня.
Самолет входит в стоимость квартиры. И окрестности‚ которые не присвоить глазом. Прозрачность глубин в горах‚ чувствами обогретая растительность на склонах‚ поверху накинутая взвесь печали – горечью неминуемого расставания. Кому оно перейдет по наследству? Кто убережет-озаботится? Для кого жизнь сделается пригожей‚ без непременных бедствий‚ и войдет наконец в стоимость квартиры?..
Блекнет багряное великолепие. Балкон открыт всем ветрам. Двери ветрам открыты. Окна.
– Вот человек‚ которого всё устраивает‚ – говорит женщина‚ на что-то еще надеясь. – Дни проводящий в затыкании ушей. Обожравшийся оптимист‚ которого ничем не проймешь.
Но это не так.
6
Ежик старел. Силы заметно убывали. Иголки на спине седели, выпадая от прикосновений‚ ломкие и неколкие для врага. Ныли лапки‚ ныло его нутро‚ не желая сворачиваться в клубок, задремывали желания‚ затухал аппетит‚ замирали жизненные потребности‚ пробуждаясь вразнобой, без необходимого на то согласия. Ежик зарывался в палую листву и размышлял в оцепенении‚ кто же им позавтракает напоследок. Лисы. Шакалы. Бездомные собаки. Или расклюют поганые вороны. Шпильман подобрал его на тротуаре‚ забредшего невесть откуда‚ сослепу затерявшегося в толчее обуви‚ и принес домой‚ чтобы принял смерть от старости. Достойную смерть в достойных условиях.
– Вместе‚ – сказал‚ – продержимся...
Синь густеет понизу. Глохнет – тускнеет – черепица на крышах. Голоса слышнее издалека‚ лай собак к ночи. Солнце укатывается в горные долины‚ чтобы окунуться в море в вечернем купании и явить себя поутру в чистоте намерений. Глазу раскрываются невозможные дали: пустоты пустот или глубины глубин? Неслышно опадают росные капли‚ смачивая перила на балконе‚ стол со стульями‚ серебрят кудри на голове у Шпильмана. Розоватая кисея разметывается предзакатными ветрами – сквозь нее проглядывает звезда‚ пыхает напоследок угольно-багровым жаром в отчаянной попытке удержать свет‚ цвет‚ восторг.
Чем занимаются люди‚ какими привычностями‚ о том можно не спрашивать. Но чем занят Всевышний в извечных Своих хлопотах? Творит чудесные опыты. Переводит стрелки на путях заблуждений. Наполняет время содержанием‚ выстраивает и заселяет пространства‚ умудряя обитателей и подсчитывая потери. А чем Он занимается в редкие минуты покоя? Наводит сумерки небесные‚ творит закаты‚ которые не повторяются‚ на радость Себе и Своим созданиям.