Молчит, как перебирает старые снимки. Память выдает скупо‚ по капельке‚ чтобы сердце не разорвалось от боли. Память у нее отменная.

– На кладбище было холодно. Мороз пробирал так‚ что не думалось уже ни о чем. Даже о потере. Мы укладывали папу в мерзлую землю. Которую пробивали ломом. Пришли сослуживцы из госпиталя‚ сибиряки и приезжие. Топтались в снегу. Оттирали щеки. Старый еврей в галошах, оледеневший, остекленевший, – Боже‚ как ему было холодно! – шел от одного к другому и отбирал десять мужчин. Они отворачивались перед неизбежным разоблачением. Опускали глаза. Терли рукавицами щеки‚ прикрывая лица. Но старик выделял безошибочно: "Ты... Ты... И ты..." – "Я не еврей‚ – сказал главный хирург. – Что во мне от еврея?" – "Мальчик‚ не спорь со мной. Ты – да еврей". Десять мужчин стояли у могилы. Ежились под взглядами сослуживцев. Старик в галошах читал кадиш. И читал не спеша: "Да возвеличится Имя Его..." – "Так я стал евреем"‚ – сказал назавтра главный хирург.

Сшитое расшивается. Связанное распускается. У тещи Беллы незаконченный чулок на спицах, который вывязывает не первый год – на ребенка‚ на взрослого‚ теперь‚ должно быть‚ на жирафа. Он бесконечен‚ ее чулок; как закрепит узелок напоследок‚ перекусит нитку‚ так и жизнь закончится. Пятку она не начинала вывязывать и не начнет наверное никогда.

– Не переношу некрасивых‚ Шпильман. Стареющих лицом и дряхлеющим телом. Пусть двигаются своими путями‚ а я останусь на этом месте‚ посижу в сторонке. Вы старейте‚ а я не буду. Зачем мне это? Одни огорчения...

Ее поведение не поддается прогнозам. Перескакивания с темы на тему непостижимы.

– Умру – где сохранятся мои ощущения‚ накопленные за жизнь? И сохранятся ли?.. Мы отсмеялись своим смехом‚ отплакали своими слезами, – какая бессмысленная трата! Каких чувств! Это тебе понятно?

Шпильману это понятно: его поколение тоже накопило достаточно. Вы слушали‚ к примеру‚ фортепьянный концерт под охраной автоматчиков‚ которые оберегают от самоубийц с взрывчаткой? Сходите‚ послушайте‚ насладитесь музыкой‚ а потом мы поговорим о полноте ощущений. Вы танцевали на свадьбе с противогазом на боку? Сидели за субботней трапезой‚ когда на вашей улице убивали без жалости? Играли в наших и немцев – в ту войну и после нее? Кто не играл‚ тому не оценить прошлого. А внуки Шпильмана – после стольких кровопролитий – не играют в наших и арабов. Что это значит?..

– Мама говорила: "Люби нас поменьше‚ Белла. Потеряешь – не залатать прореху..." Хочу написать об ушедших‚ Шпильман. О папе‚ маме. О твоей жене. Поминальную книгу. Книгу-кадиш. Чтобы прочитали десять человек – десять‚ только десять! – и сказали "Амен".

– Амен‚ – говорит Шпильман.

В его трубке требовательные гудки. Кому-то некогда. Шпильман переключается на иной разговор‚ напористый голос без стеснения лезет в ухо:

– Мы проводим опрос общественного мнения. На интимные темы. Женщины в доме есть?

– Нет‚ – говорит Шпильман.

– Мужчины?

– Тоже нет.

– А кто есть?

– Есть тот‚ который себя больше не раздаривает. Хватит. Могу продать лишь остатки. По сходной цене. – И возвращается к теще: – Я с тобой.

– Вот я подумала: нельзя уходить торопливо‚ наспех‚ тело и душу не приведя в порядок. К уходу надо готовиться так‚ как готовятся к Песах: вычистить себя, выбелить‚ вытряхнуть крошки‚ завалившиеся по щелям, стряхнуть шелуху‚ налипшую за жизнь‚ встретить свой час с веселием‚ на легком дыхании, чтобы сказали: "Не зря ее отправляли на землю".

– Хорошо говоришь‚ Белла.

– Я уйду от вас на закате. В облаке‚ подсвеченном понизу. В розоватой дымке‚ наброшенной на небеса. В радости и благодарности за отпущенную жизнь‚ – так я уйду от вас в последний‚ лучший свой день... Похорони меня в полночь‚ Шпильман. При лунном свете. На склоне горы. Где небо в чистоте. Звездный перелив. Огни на холмах. Скорбящие в праздничных своих нарядах. Чтобы постояли в тишине и расслышали‚ как возносится моя душа.

– Красиво говоришь‚ Белла.

– Эстет – чтоб ты знал – он и в смерти эстет. Скажешь напоследок для всех: "Век заканчивается не по календарю. Тот век закончился сегодня. С уходом этой женщины". Обещаешь?

– Постараюсь.

– И чтобы не отходили потом от могилы. Теснились друг к другу. Переговаривались неспешно: "Она жила замечательно‚ наша Белла. И ушла замечательно". Чтобы сказали назавтра: "Спасибо‚ что посетила нас".

Шпильман подхватывает:

– А ангелы уже бегут‚ толкаются‚ отпихивают друг друга: "Белла прибыла! Белла! Та самая!.."

– Дурак ты‚ Шпильман. Дураков любят.

– Не сердись‚ Белла. Это я спасаюсь от наплыва чувств.

8

На асфальте расстелено полотно, разложена на нем всякая случайность. Маникюрный набор. Пара матрешек. Кипятильник. Электрическая бритва "Эхо". Бюстгальтер, побывавший в употреблении. Стопка тюбетеек. Медаль "Ветерану труда" с серпом и молотом. Стаканчик из жести с зазубринками по краям для выделывания пельменей, вырубленные из теста образцы, потемневшие от пыли. На складном стуле сидит владелец этого богатства, ожидая покупателей у входа на рынок, – Шпильману он неинтересен, для Шпильмана он дилетант. Нищий, притомившийся на работе, звякает монетами в кружке к привлечению сердобольных. Вечером вернется домой, смоет под душем зной долгого дня, наденет отглаженную рубашку, пиджак с галстуком, отправится с сыновьями в синагогу, положит монету в ладонь убогого калеки, после вечерней трапезы, во главе стола, поблагодарит Того, "Который дает средства к существованию…", – Шпильман его уважает, для Шпильмана он профессионал.

Древний, стручком иссохший торговец пряностями затаился в лавочке‚ будто в глубинах пещеры‚ отрытой в стене дома. В окружении мешков и мешочков‚ банок и баночек с притертыми крышками‚ сберегающих диковинные специи‚ свежие и засушенные‚ молотые и в зернах: тмин‚ ципорен‚ кинамон с кардамоном‚ имбирь‚ кусбара – она же кориандр‚ майоран и мускатный орех‚ черный перец, карри из Мадраса. К мясу, рыбе и птице‚ в супы и салаты‚ к сырам‚ паштетам‚ соусам‚ овощам и хлебу‚ к чаю горячему и чаю холодному. Светит под потолком лампа на шнуре. Смотрят со стены Баба Барух в восточных одеяниях и польский еврей Менахем Бегин. Запахи обволакивают помещение‚ как утяжеляют воздух. Старик‚ не вставая‚ дотягивается до каждой полки‚ отвешивает пряные коренья‚ нану‚ шалфей‚ паприку и базилик‚ шафран и анис‚ розмарин‚ асфодель‚ петрозилию и шамир‚ а в промежутках считывает псалмы с затертых страниц‚ который уж год подряд.

Мир пряностей – прожить и не распознать?.. Шпильман приходит на рынок‚ усаживается рядом с торговцем на скамеечку для ног‚ коленками упирается в подбородок. Сидит. Молчит. Слушает певчую непоседу в клетке, подвешенной под сводом. Напитывается дыханием неведомых земель‚ изобилующих приключениями, которые тревожат‚ вызывают смутную тоску по иным краям, где прорастает в изобилии ядовитая цикута, скачет по полянам мускусная кабарга, клейкая камедь сочится по древесной коре, натекают горькие смолы – обещанием будущих янтарей, и где не разучились еще удивлять и удивляться. Птица в клетке напитывается ароматами заодно со Шпильманом, псалмы напитываются тоже‚ гортанные на звук и терпкие на чувства: "Очисти меня лавандой – и чист буду, омой меня – и стану белее снега..."

На улице обступает Шпильмана тротуарная сутолока‚ наделенная иными выделениями‚ словно враз отобрали заманчивые пространства и некуда теперь податься. Ежик вынюхивает густые запахи‚ запрятавшиеся в его одеждах‚ чихает в раздражении; растения в доме вынюхивают тоже и тоже‚ должно быть‚ чихают. Они прислушиваются к голосу Шпильмана‚ к его шагам‚ неспешному шевелению‚ улавливают‚ быть может‚ теплоту души и тела, а он ощущает жажду стеблей с корнями, не забывая поливать в нужные сроки, и если в горшках пересыхает земля, у Шпильмана пересыхает горло. Убывая из дома на долгие недели‚ он оглаживает листья‚ подпитывает их взглядом‚ нашептывает в чашечки цветов‚ упрашивая продержаться до его возвращения. Приходит соседка‚ подкармливает растения полезными составами‚ но они хандрят‚ блекнут‚ сохнут без Шпильмана‚ а амарилис – чувствительное создание – не зацветает в положенное время. Даже герань на балконе, безотказная страдалица‚ пропеченная солнцем‚ цветущая исправно на кривом утолщении‚ способна затосковать‚ притомиться‚ обронить пожелтевшие враз листья. Когда Шпильман возвращается из путешествия, кактус в малом горшочке, истомившийся в одиночестве, стеснительно раскрывает навстречу трепетные, желтоватые лепестки, – кто бы рассчитывал на подобные нежности при виде грубой, колючей, местами облысевшей громадины, фаллосу подобной?..