– Я закрыл. Закрыл...
– Не закрыл.
– Ну‚ убедился‚ идиот?!..
Молчит. Возвращается в комнату. Укладывается в кровать. В душные ночи‚ когда жарко под простыней‚ он ложится на спину‚ раскидывает руки на стороны‚ ладонями ощущает прохладу необогретых пространств‚ вновь отчаливает в плавание...
– Ты не отключил газ.
– Отключил.
Поскуливает:
– Не отключил‚ не отключил... Я лучше знаю...
Берег отдаляется. Смываются очертания. Подступают девочки из журнала в одеждах и без – "parma violet... camellia pink... very flirty... very sexy..."
– Поздно‚ милые‚ поздно.
– Плохо ты себя знаешь‚ старик.
И снятся встревоженные беспокойные сны…
10
Ночами, во снах, звонят в его дверь. Встает с постели, смотрит в глазок – никого. И опять никого. И опять... Сны оповещают о своем появлении нежданным звонком; ночами, во снах, навещают Шпильмана детские страхи, которые приходят непрошенными, туманят голову, а под утро возвращаются в свои хранилища, чтобы вновь появиться и потревожить.
Подворотня во снах, продувная, недобрая, нескончаемая, где полумрак, огонек папиросы, золотая коронка на зубе, сплевывание под ноги прохожего, посвистывание с угрозой; подворотня, которую надо преодолеть на пути к маме, в обогретое жилище. Кухня – огромная, закопченная от множества примусов и керосинок. Помойное ведро с тараканами, плоскими и верткими. Дверь на черный ход, во сне вечно не запертая, затаившаяся за ней опасность – зябким кошмаром. Крюк обвисает понизу, его следует поскорее воткнуть в пробой, но всё происходит замедленно, и пока накидываешь этот неподатливый крюк, могут рвануть с той стороны, распахнуть дверь, ворваться, гикнуть и завалить… Коридор в тех же снах, безмерный по высоте, сумрачно-темный, с глубокими пазухами по углам, откуда потянутся цепкие руки. Туалет в конце коридора, тесный, нечистый, с подтеками на полу и заплаканным бачком на стене; унитаз шевелится, грозя завалиться, дверь не запирается, крюк не накидывается, тараканы не переводятся, подворотня не кончается… Шпильман просыпается в испарине. Глотает воду из бутылки. Та дверь не в его прошлом, та кухня, тот туалет с подворотней, да и тараканы выглядели иначе, – сны наползают к Шпильману из чужого детства, кто-то навязывает ему свои сны…
Прохладные вечера. Выцветшие в голубизну дали. Редкие машины‚ ненужные перемигивания светофоров‚ пустота пространств, которые не заполнить. По радио сообщают: натекает туман. Река мглистого тумана сползает в низинные долины‚ петляет по извилинам дорог‚ топит под собой мосты и придорожные знаки‚ глушит голоса и звуки. Пробки на подъезде к городу‚ а здесь пусто‚ возле музея пусто и возле Шпильмана. "Когда человек ищет счастье‚ он готов подниматься на вершины‚ спускаться в пропасти‚ кружить по равнинам. Но к чему столько беготни? Стой он на месте, счастье, быть может, отыщет его само". – "Здравствуй, – скажет, – а вот и я…" Она вышла на него из этой двери, в платье до полу‚ которое делало выше ростом‚ притихшая‚ с отсутствующей улыбкой‚ утонувшая в неведомых ощущениях, зашагала неторопливо‚ сводя с ума приближением‚ которое дороже многого, и Шпильмана лунатиком потянуло навстречу. "Имейте в виду, – заговорил на подходе. – Ваша красота – дар редкостный. Дана на поддержание и убережение, чтобы нас радовать. Сохраните до старости, иначе с вас спросится". – "Я постараюсь", – ответила без улыбки.
Музыка в машине‚ привычное ожидание‚ затянувшееся на годы. Чтобы заново – тень на подходе. След узкой ступни. Прохлада ладони… Она лежала с закрытыми глазами, нехотя опадая с вершин раскрытости, поворачивала затем голову, близко, на подушке, взором во взор, улыбалась несмелым заговорщиком, хорошея безмерно, – этот момент он любил более всего. "Не спи". – "Я не сплю". Жалели время. Мгновения они жалели...
Трогает с места‚ медленно пересекает стоянку и выезжает на дорогу. Машина у светофора‚ на просвет фар – обнаженные женские руки над головой‚ поправляющие прическу, жест знакомый‚ невозможно притягательный. Обогнул‚ встал рядом – оттуда осмотрели его быстро и цепко‚ как проверили на скорую надобность‚ за ненадобностью отвернулись. Набрал номер‚ позвонил самому себе‚ наговорил записывающему аппарату‚ чтобы по возвращении услышать:
– Здравствуй, ну как ты там? Приеду – поговорим. Поглядим друг на друга. Порадуемся...
Поздние назойливые дожди. Вкрадчивое перешептывание листвы за окном. Бежит сон из глаз‚ покой из души. Дом без адреса. Жилец без имени. Муж без жены, допущенный в тайны страданий. "Сделайте из моей квартиры музей опустевшего жилища. Водите в нее туристов. Рассказывайте и показывайте..." Когда Шпильмана навещают нечастые гостьи‚ дом пропитывается дымком их сигарет‚ одежды удерживают запах табака‚ – ежик этого не одобряет‚ Шпильман не одобряет тоже‚ ибо испытал кое-кого в поисках прежних ощущений‚ но найти не нашел. Радость – продукт скоропортящийся. У печали – долгие сроки хранения. Грусть переливается через край и добавляется к чужой грусти‚ тоска к тоске; река вздохов стекает с гор на равнину‚ впадает в Средиземное море‚ смешиваясь и переполняя океаны‚ лишая права на выстраданное тобой отчаяние‚ – не отвести арык в сторону, не захлебнуться глотком снеговой печали. "Заберите всё – отчаяние оставьте при мне..."
Ветры – грудью в стекло. Хлесткие струи. Взвывания‚ как на корабле в штормовую погоду, а наутро – облетевшая листва у подъезда‚ кучно сбившаяся возле ступеней. На скамейке притих сокрушенный адон Кнафо‚ опечаленный мужчина, принимающий соседа со многими оговорками. Шпильман не соблюдает заповеди‚ ездит по субботам‚ и хотя он ставит машину за два квартала от дома‚ Кнафо всё видит и огорчается‚ сникший адон Кнафо с вечной влагой в глазу‚ отработавший на охране‚ в пугливых бдениях‚ половину отпущенных ему ночей. До утра слушал новости по радио‚ обмирал от окрестных шорохов‚ скрипов‚ шевеления теней‚ которые добавлялись к тревогам последних известий. Постарел‚ новости узнает при свете дня – не так вроде страшно‚ не так увлекательно.
– Событий прибавилось в мире, а нужного всё меньше и меньше. Как просеивается куда-то.
Никто не рождается с кипой на голове. Не опускается небесный огонь на жертвенник, пожирая сухое и влажное. Не расступаются морские воды для отвращения опасности. Недостает праведников, наделенных возвышенной душой. Когда подойдет наша очередь отводить беду, что же мы станем делать?..
11
Где-то там‚ в хранилище ветров‚ в подлунных морских отдалениях‚ где никто никому ничем не обязан‚ зарождается некое дуновение‚ вялое поначалу‚ изменчивое‚ без особых желаний-устремлений. Свежеет. Крепчает. Зыбит морщинами воды. Наполняется решимостью расколыхать бездны‚ подстегнуть медлительные волны‚ погнать валы к берегу, – ветер беспощаден‚ зол‚ неистов: кому попутный‚ а кому лобовой. Вот он уже на подходе‚ дикий‚ разбойный‚ лишенный сострадания – предвестником продувных перемен‚ и флюгеры на крышах загодя указывают его путь. Завершив перелет над волнами‚ ветер полуночником вторгается на сушу‚ тученосный‚ высвистывающий в два пальца. Грузно провисшие облака – комолые коровы‚ подстегнутые шквалистым кнутом, – неуклюже волокут вымя над крышами домов‚ белобрюхие‚ подсвеченные уличными фонарями. Им бы медлительно подплыть к городу‚ излиться бурно‚ обильно‚ со стоном облегчения‚ опроставшись‚ налегке унестись прочь‚ суматошно теснясь боками‚ стягиваясь в отдалении в единый загон‚ но напрасно земля раскрывает навстречу иссохшие поры – они бесплодны‚ те облака, бестолковы и бесполезны.
Ветер гнет кедры. Заламывает кипарисы. Набрасывается на пинии‚ испытывая их крепость‚ но пинии стоят намертво на скалах – стражей в ночи‚ переплетясь корнями друг с другом‚ высеивая маслянистые семена-пиниолы‚ в которых запрятано обновление с упорством. Ветер взвывает от обиды‚ и травы пригибаются покорно‚ согласные на всё‚ скрежещут многопалые ветви у пальм‚ лепестки оголенных соцветий вспархивают к небесам крылышками загубленных стрекоз.