Тот же конверт. Та самая бумага, что посеклась на сгибах, прежняя незалеченная память. Кот розовой масти деликатно жмурит глаза.

"Здравствуй, милый! Через расстояния – здравствуй!..

Что же у нас теперь? А у нас дождь. Неделями моросит, без конца. Кругом вода, всё вокруг отсырело, способствуя кваканью, и я отсырела тоже. Даже во снах дождь – как это печально!.. Через час выйду из дома, доеду на метро до нужной остановки, зайду в который раз в рентгеновский кабинет¬, они отведут глаза, будто виноваты во всем, и жизнь укатится под скорый уклон, под вяжущие запахи больного тела, промятой постели, опостылых микстур – не заменить надеждами…

Врач сказал: "Это не позор, а болезнь, стесняться нечего", – я с ним согласилась. Порой кажется, будто нет меня на свете, разве что не похоронили; да и то, я уж старше отца, матери, брата, на которого глядела снизу вверх. Он знал про нас с тобой, знал про мою любовь (вывела наконец это слово) и молчал. А я бежала к тебе, сломя голову, выкроив из семейной участи пару часов, прихватив четвертушку пирога, испеченного накануне, – ты никогда не спрашивал, кому достается остальное, ты меня оберегал, а может, оберегал самого себя…

Времена подступили – тебе и не снилось. Кому нужны писатели с их корявыми сюжетами? Жизнь вымысливает свое. Стоит в подземном переходе благовидный старец, предлагает прохожим позабытые истины, приобретенные, должно быть, на барахолке. Заплатишь денежку, морская свинка вытащит из коробки билетик: "Не убий", "Не прелюбодействуй", "Почитай отца с матерью" – берут без охоты… Светлые сожаления, оказавшись без применения, – не выручил того, не утешил этого, – обращаются в сожаления затемненные: не навредил тому, не напакостил этому.

Вот тебе к сведению, душа моя. Некий любитель собрал за жизнь сотни пряников, медовых и сахарных, мятных и клюквенных, печатных, вырубных и расписных, тульских, вяземских, московских, дрожал над ними, перекладывал, сдувая пыль, к старости завещал музею – и съел всю коллекцию в блокадный год… Прошлое себя показало, что же покажет будущее? Напиши "Книгу надежд и заблуждений", оставь в конце порожние страницы, чтобы каждый добавил свое. И я тоже…"

3

Раннее утро.

Море укатано катком – ни бугра, ни морщинки.

Послойная, за ночь охладившаяся вода.

Священник, могучий мужичина – ряса до земли, борода до пояса, сандалии на босу ногу – шагает размашисто по пляжу, по сторонам не глядит: ему здесь не впервой. Следом поспешают богомолки пугливой стайкой – платья донизу, косынки до бровей, сумки прижаты к бокам; пара мужчин среди них, затерявшихся, неприметных. Одна из женщин суматошится:

– Где переодеваться? Переодеваться-то где?..

Поднимают подолы к коленям, входят в воду, стоят недвижно, завороженно. Солнце – еще невидное – прорисовывает на востоке кромку скалистых возвышений, предваряя свое появление искристыми брызгами. Расшалившееся светило краешком высовывается из-за гор, чтобы пустить по миру игривых зайчиков: кому в глаз, а кому под нос.

– Этакая благодать да евреям досталась…

Они лежат на спинах, рядком. Шпильман. Женщина, без которой теперь нельзя. Троюродный родственник, обретенный на водах, что оглядывает со дна провала народы и государства.

– Завидую каждому, кто родился в своей обители, прожил в ней и там же похоронен. Граница проходит через меня, я разделен, я не целен; две жизни достались взамен одной – только не завидуйте, не надо. Хотелось бы ощутить нечто единое. От рождения до смерти.

Женщина говорит на это:

– У выходцев из ваших краев неясные нам пожелания, настроения и психозы. Как же их лечить?

– К примеру?

– Примеров много – объяснений мало.

Троюродный родственник предлагает:

– Отметьте еще один. Прошли годы, как никого не встречал на вокзале. Не волновался перед подходом поезда. Не высматривал в окнах вагона родные лица. И меня никто не высматривал после долгого, многодневного пути. А это беспокоит.

– Ну, – говорит она. – Можно их понять?

Шпильман сокрушается:

– У нас и ехать-то некуда. Не успел войти – выходи…

Задувает ветер, гонит брызги в глаза, обжигает солью. Они одеваются, идут без спешки, преодолевая пространства, которые прокалятся к полудню от жгучего жара. Неприметная, не по возрасту стареющая женщина поглядывает издали, не решаясь приблизиться, а затем подходит и начинает отчаянно, без предисловий:

– Я вас читала.

Живущий поодаль искренне удивляется:

– Неужто?

– Читала, мне нравится, но у меня есть возражение…

Стоит. Смотрит. В глазах молчаливые ее укоризны.

– Нет! Только не это!.. – умоляет без слов, а она теребит платок в руках, теребит от смущения рукав блузки:

– В конце вашей книги герой уходит от жены…

– Уходит, – подтверждает виновато. – Герой уходит.

– Зачем же так?.. И без того тяжко, жизнь не радует, а тут еще и вы. Что бы не закончить иначе?..

Живущий поодаль вздыхает:

– Не знаю… Это уже иная история, – и добавляет вдруг себе на удивление: – Не получается со счастливым концом. У меня не получается…

Краска на ее щеках. Голос умоляющий:

– Сможет ли он вернуться к ней, ваш герой? Хоть где? Хоть когда?..

Уходит, не дождавшись ответа, опустив плечи. Порушенная. Опечаленная. Сочинитель клянет себя: "Поганец! Властитель дум недоделанный…"

Эти интересуются:

– Что? Что она хотела?

Отвечает:

– Психозы. Из дальних краев. Ей тоже надо кого-то вернуть…

Останавливается автобус из Арада. Выходят работники гостиницы, торопливо расходятся по своим местам – слышна русская речь. "А она за него не захотела и не пошла…" – "Накопили деньги на Париж, а дети закрыли минус в банке…" – "И малая копейка сгодится, но где ее взять?.." Вслед за ними появляется давний знакомый в щегольской блузе‚ яркий шарфик повязан на шее‚ редкие волосы пристроены аккуратно‚ волосок к волоску‚ как раньше‚ когда покорял девочек на школьных вечерах‚ покорял зрителей с экрана‚ ибо обучен опытными педагогами – эмоциями оправдывать неправду.

– Старик‚ я тебя люблю!

Объятия артистичны. Лобзания непременны. Баритон восхитителен:

– Слушайте меня‚ люди, звери и птицы! Перед вами человек без означенной мечты по жизни. Приехал делать то‚ чего не делал прежде. Если‚ конечно‚ заплатят. Пусть мне за это заплатят‚ пусть!..

– Как там? – спрашивает Живущий поодаль.

– Нет никакого – там. Ибо там всё прогусарил. Осталось лишь – здесь. Живу в Араде, обучаю перевоплощению будущих неудачников.

Задники у туфель сбились‚ брюки облохматились понизу‚ карманы у блузы обвисли‚ словно в них то и дело суют бутылки. Испытывает нестерпимую жажду‚ требующую скорейшего утоления‚ а потому приступает к делу без долгих пояснений:

– Что у нас в дальнейшем предвидится? В дальнейшем – одни только удовольствия. Если‚ конечно‚ обласкаете. Двадцаточкой без отдачи.

И уходит к магазинам‚ получив желаемое‚ вытанцовывая по асфальту сбитыми каблуками, грассируя под шансонье:

– Слетать в Пар-риж‚ купить шнурки на память...

Редкие волосы разваливаются на стороны‚ приоткрыв бледную проплешину. Провисший хлястик бестолково мотается по сутулой спине. Просматривается существование в ином жанре‚ без означенной мечты по жизни и средств к прокормлению‚ но что-то вечно удерживает Горестного сочинителя‚ – не оттого ли‚ что не терпит заданности до конца дней своих‚ не принимает путь без возврата‚ на котором всё угадывается наперед‚ не мыслит себя на поверхности‚ жуком на асфальте‚ строкой на листе: прорваться бы вглубь страницы‚ обдирая бока с чувствами‚ вписать окружающих в вечные свои фантазии‚ с ними вписаться самому. Жизнь наша подобна полю сражений‚ но нельзя же вечно проигрывать!

"В пепле гнезда своего нарождается птица Феникс..."

Пора завтракать.

Потом обедать…