– Заткнись‚ жидовская морда‚ – оборвали с Покровского.
– А за ето... – захлебнулся говорок. – У нашей‚ у многонациональной... От за ето ты у мене билет на стол и положишь. От так и знай!..
Раскроем секрет: вчерашний старик ждал одинокого знаменосца.
Он был постоянно нацелен на ожидание‚ этот старик: вот пройдет стороной одинокий знаменосец‚ старый и наивный до дурости‚ и тогда не зевай‚ пристраивайся‚ иди безоглядно следом‚ чтобы продранный и посекшийся шелк сладостно шуршал над головой‚ чтобы задевал порой по лицу‚ нежно и трепетно.
Вчерашнему простительно.
Раскроем другой секрет: вчерашний старик работал картографом в своей позавчерашней жизни. Картографом по призванию‚ картографом по несчастью‚ уточняя и закрепляя на бумаге меняющиеся пространства‚ города и озера‚ горы и перелески‚ родники с болотами‚ отдельно стоящие деревья‚ камни и грибы. Даже грибы он мог бы пометить на карте: поистине дьявольская профессия‚ ибо закрепленное пространство тут же становится доступным‚ доступное беззащитным‚ беззащитное обреченным. Не случайно существуют на свете только сегодняшние пространства‚ а вчерашние можно спокойно свернуть в трубку и убрать до случая в архив. Сколько их там пылится на полках‚ мертвых вчерашних пространств‚ что отменили пространства позавчерашние? Не меньше‚ чем стариков на бульварах. При надобности можно‚ конечно‚ вынуть из архива старую карту‚ развернуть‚ сравнить и ужаснуться‚ но кто решится на это по собственной воле? Кто дождется команды? Пространства для нас‚ как прошлое: из прошлого мы отбираем то‚ что подтверждает правоту настоящего. Или не отбираем ничего. А он уже составлял новые карты‚ вчерашний старик‚ фиксируя необратимые изменения: вместо поселков города‚ вместо озер солончаки‚ вместо болот пески‚ и каждый перелесок неуклонно превращался в отдельно стоящее дерево‚ река в ручеек‚ ручеек в ничто‚ а уж о грибах и говорить нечего. Где вы увидите на сегодняшней карте хоть один завалящий гриб?..
Прошуршало у ближнего дерева, мышью в сухой листве. Проявилось возле ствола сгустком‚ вздутием‚ сгущением материи. Отделился и обособился неусыпный призрак‚ гражданин-начальник Тихий А.И.‚ следователь по особо нужным делам‚ и закачался на ветерке‚ ожидая неминуемого продолжения.
– Заходите‚ – позвал вчерашний старик. – Кто-нибудь. Угол Староконюшенного‚ вход со двора‚ мимо колодца с яблоней. Колодец старый‚ бревна замшелые‚ вода чистая‚ сладкая. В нее яблоки по осени падают‚ не с того ли?..
Зайдем‚ пообещал Тихий А.И. Отчего не зайти? С понятыми и зайдем.
И растворился в воздухе‚ россыпью раскидав горошины для подслушивания‚ напустив летающие тарелочки для подглядывания. И в неприметном отдалении закрепился навечно гениальный топтун по кличке Волчара‚ специалист по скрытому наблюдению с наступанием на пятки. Старательный и неутомимый Волчара, большой любитель попарить мозоли‚ со стоном-кряхтением‚ на сон грядущий‚ после занятий многотрудных‚ в окружении любящей жены-домоседки и обожаемых деток-отличников.
– Это у меня от бати‚ – сообщил Волчара. – Батя всю жизнь ноги парил. Попробуй‚ потопчись в коридоре‚ позаглядывай в "глазки"‚ пооткрывай кормушки... Упреют в валенках.
И переступил привычно с ноги на ногу: пятки – сплошная мозоль.
Но снова голоса с бульваров‚ голоса затухающей памяти‚ замирающих сердечных биений‚ затрудненных‚ с перебоями‚ дыханий‚ и огоньки сигарет во мраке‚ прихотливо мерцающей россыпью: млечный стариковский путь:
– Снесли его‚ угол Староконюшенного. Всё снесли. Пыль и труха‚ известка с клопами. Яблони вырубили‚ колодец засыпали‚ асфальтом затерли за милую душу.
– Да‚ да‚ – соглашался старик‚ не слушая‚ – за милую душу. Чайку попьем из колодезной водицы‚ на примусе вскипит мигом. Кагора – полрюмочки на стакан: ароматы райские.
Чей-то вздох – дуновение слабое‚ хохоток с шевелением‚ размягчение с умильной слезой: "Примус‚ ха-ха‚ примус...", и голос поперек‚ авторитетно увесистый‚ уверенно непререкаемый:
– Всё пора снести. Всё! Под корень. Под нож. Под бульдозер. Дерево – труха. Кирпич – на века. Я в обозе кирпичную стенку возил: сноса ей не было.
– Зачем? – спросили с интересом. – Стенку зачем?
– А для расстрелов. Чтобы чин по чину. В степи приспичит: где стенку возьмешь? У меня в обозе. От имени и по поручению – огонь!
– Не надо‚ – взмолились со Страстного нервно и пугано‚ и пальцами захрустели‚ длинными‚ ломкими. – Про стенку не надо.
– Не надо – не будем. А ежели что: она у меня в обозе. Только свистни. Без стенки не тот смак.
Шепот. Ропот. Два инсульта. Хихиканье на всякий случай. Пожирание глазами первого старика‚ считая себя четвертым.
Раскроем еще один‚ самый главный его секрет: вчерашний старик хранил тайну в позавчерашней своей жизни. Это было его увлечение‚ любовь‚ пылкая привязанность к малой части пространства‚ заколдованного и очарованного‚ там‚ далеко на востоке‚ куда не добрались еще изменения. Оно не менялось‚ его пространство‚ прелестный уголок на карте‚ островок в быстротечном хаосе‚ отдохновение глазу: много зеленого‚ извилисто-синего‚ брызгами голубого‚ и это было отрадно‚ отрадно и боязно‚ как боязно бывает за единственного ребенка‚ взрослого уже и бородатого‚ прокуренного и плечистого‚ для тебя вечно беспомощного‚ когда он возвращается домой‚ поздно ночью‚ по темной‚ разбойной улице.
– Кто-нибудь! – попросил в который уж раз. – Вход со двора‚ мимо колодца с яблоней: заглянул бы.
И стиснул до боли зубы‚ чтобы не расплакаться.
2
...в сумерки‚ в тихие и печальные последние летние сумерки на скамейке Гоголевского бульвара притихли три старика.
Город глядел на них‚ равнодушно очаровывая.
Окна привораживали абажурным уютом.
Подъезды манили приветливым безразличием.
Но нет тебе входа в чужие подъезды‚ нет места под уютными абажурами‚ и не дано тебе полного растворения в летних зыбких сумерках‚ навечно и без остатка‚ чтобы обвисли на бульварных скамейках пустые оболочки ненужных одежд.
Это как близость‚ невозможно радостная телесная близость‚ когда отброшены слова и покровы‚ приличия и стыд‚ но что-то еще мешает‚ но кожа мешает‚ и память‚ и опыт прошлых прикосновений‚ и нет слияния‚ нет растворения – вскрика уснувшей души.
На Гоголевском это было‚ на том самом Гоголевском‚ переполненном до краев печалью поколений‚ на вечно прекрасном Гоголевском‚ имя которому Никитский‚ Тверской‚ Яузский‚ Чистопрудный‚ имя которому – кольцо на горле.
Звери забиваются в чащу‚ почуяв близкую смерть.
Старики выползают на бульвар‚ на постоянное сумеречное бдение.
Очарованные старики-свидетели.
– Я тут‚ – доложил Волчара‚ гениальный топтун на две ставки‚ с премиальными и сверхурочными. – Я на стреме. Без авоськи на задание не выхожу. За клиентом идешь – занимаешь очередь. Возвращаешься – покупаешь. Для дома‚ для семьи.
– Зато я‚ – доложила любящая жена-домоседка‚ – горя теперь не знаю. Жила прежде за инженером, картошку одну трескала. Нынче‚ за Лёликом‚ другой коленкор. Несет фрукт в дом‚ несет овощ‚ всякое несет питание.
– Папа‚ – закричали дети-отличники. – Реши задачку‚ папа! Из пункта А в пункт Б шел пешеход со скоростью четыре километра в час.
– За кем? – спросил Волчара. – Он за кем шел‚ наследнички мои?
Второй старик нахохлился посредине старой‚ встрепанной птицей‚ упрямо жмуря глаза на пакостный этот мир. Сухие серые волосы дыбом‚ костлявые пальцы сцеплены на животе‚ нога-деревяшка с черным наконечником выставлена вперед. Так сидят больные на приеме у врача в ожидании вызова‚ осмотра‚ уклончивых ответов‚ прятания глаз‚ а что-то подсасывает внутри‚ что-то вечно подкалывает‚ и нет сил надеяться‚ нет мужества верить‚ но только убежать‚ спрятаться‚ пересидеть. Он был сегодняшний старик‚ этот старик‚ и это для него встал напротив стеклянный куб парикмахерской‚ для него шуршали шинами холодные красавцы-троллейбусы‚ мигал омерзительным бельмом заговорщик-светофор‚ всё это было придумано для него. И как ни жмурься‚ как ни кривись‚ соринкой в глазу‚ раздражением‚ слезой из-под века, крупное слово‚ беспокойное слово‚ глумливое слово напротив – ПЕДИКЮР.