– Ни в коем случае не догонит, – оживленно заговорили офицеры.

– Ежели и очухался на рассвете, то что? Пока разберется в случившемся, пока решит, как обходить остров, чтобы перехватить нас. Это же не меньше шестидесяти миль!

– К тому же у нас при таком ветре скорость не меньше десяти узлов, а французы не наберут и шести…

– Они не увидят нас даже на горизонте! – порадовался Митя.

Гарцунов вспомнил:

– Господа, пора подумать о завтраке. Хотя боюсь, что скоро уже обед…

До обеда было далеко, но солнце уже забралось в вышину.

– Гри-ша… – вдруг послышалось из угла. Павлушка сидел и тер глаза. Сперва улыбнулся, но сразу же стал испуганным: что-то почуял.

– Гри-ша… О Колонель?

«Где Полковник?» – понял Гриша. А что он мог сказать? Виновато посмотрел на воду. Лодка была уже далеко. Полковник теперь сидел. Было заметно, как его седая голова серебрится на солнце.

Поль бросился плечами на фальшборт.

– Колонель! Онкл Колонель!

Полковник не оглядывался. Возможно, и не слышал мальчика.

Павлушка сильно оттолкнулся от планшира, развернулся к Грише. Щеки были мокрые, в глазах – сплошные слезы. Павлушка шагнул к Грише, обхватил его руками-прутиками за бока, лицо уткнул в рубашку (она сразу стала промокать).

Гриша гладил дрожащие острые плечи. Павлушка прижимался все сильнее. Ничего не говорил, но было ясно, что он мог бы сказать Грише: «Теперь только ты…»

«Господи, а что же будет в Гаване?» – резануло Гришу. Та надежда-догадка, которая накануне светлым зайчиком шевельнулась у Гриши, теперь казалась пустой…

Ветер по-прежнему был ровным, но стал посильнее и зашел к норду. Пошла небольшая зыбь с гребешками. Поставили грот и оба марселя. Брамсели ставить пока не стали, чтобы не посылать уставших матросов на брам-реи.

Новый андреевский флаг празднично трепетал под грота-гафелем.

Штурман Иван Данилович Евдохов повернулся к Гарцунову.

– Николай Константинович! Нынче летнее солнцестояние. На некоторых судах, где мне приходилось плавать, бытовала традиция: в такой день, по достижении полдня, делать пушечный выстрел. Своего рода салют нашему светилу. Это, конечно, если позволяли условия… Сейчас условия, кажется, позволяют, а? Солнце светит вовсю, полдень через десять минут, носовая пушка заряжена со вчерашнего дня…

– Браво, Иван Данилович! – воскликнул лейтенант Новосельский. И все поддержали его.

Погонная пушка брига «Артемида» грянула над океаном ровно в полдень. Остров Гваделупа уходил назад. Павлушка уже не плакал, только прочно держался за Гришин локоть. При выстреле он не вздрогнул. Ветер сушил его лицо.

Полуденный выстрел «Артемиды» послужил для Гриши Булатова как бы сигналом времени, который делил пополам его путешествие. Появилось ощущение, что середина пути пройдена, а далее – дорога к дому. Отчего это – непонятно. Ведь еще не достигли Гаваны (до нее было около полутора тысяч миль и – при самом благополучном плавании – не менее недели хода, так сказал штурман Иван Данилович). И что будет дальше, Гриша не ведал: может, сразу домой, в Россию, а может, еще заходы в какие-то гавани. В какие – никто не знал, даже сам капитан. Ему было предписано открыть пакет с инструкциями в Гаване и затем поступать, как велят эти предписания. Почему так? Трудно было понять (по крайней мере, мальчику Грише). Гардемарин Невзоров солидно объяснил, что такие на флоте правила и традиции. Но, кажется, за его солидностью тоже пряталось непонимание…

Один пакет, однако, вскрыли в пути. Так было предписано командиру: распечатать в море, за неделю до предполагаемого прихода на Кубу. Содержавшийся в конверте документ касался как раз гардемарина Невзорова. Там говорилось, что ежели вышеупомянутый гардемарин во время прошедшего в плавании срока проявил надлежащее старание и навыки и не запятнал себя какими-либо неподобающими поступками, объявить ему присвоение мичманского звания, о чем соответствующее решение было принято еще в Санкт-Петербурге…

Офицеры и гардемарин были приглашены в капитанскую каюту. Командир брига, пряча улыбку, спросил лейтенантов, мичмана и штурмана их мнение: проявлял ли гардемарин Невзоров что должно и не запятнал ли себя, чем не должно? Господа офицеры, тоже покусывая губы, с полминуты помолчали и решили наконец, что проявлял и не запятнал.

– Поздравляю мичманом, Невзоров! – торжественно произнес Гарцунов. – Догадываюсь, что мичманские погоны у вас заготовлены заранее, а офицерскую саблю велю достать для вас из оружейной камеры… Ура, господа!

Принесли шампанское…

Погоны у Мити и в самом деле были давно приготовлены. Правда, не было ни мундира, ни кителя офицерского образца, но Митю утешили, что полную форму он сумеет заказать в Гаване – с треуголкой и эполетами. А пока Митя попросил матросов, знакомых с портновским делом, ушить в талии его гардемаринскую блузу, чтобы можно было ее носить без пояса. И пришить новые погоны.

Увидев эти погоны на юном, не брившемся еще ни разу мичмане, Гриша хмыкнул про себя, но сказал, как и офицеры:

– Поздравляю мичманом, Невзоров… Теперь надо небось обращаться «ваше благородие»?

– Иди ты… – розовея, сказал Митя. – Хочешь, подарю ремень? Смотри, какая кожа, какая бляха.

– Мне зачем? – насупился Гриша. – Думаешь, я не по правде сказал, что не пойду в Корпус?

– Не знаю, – поскучнел и Митя. – Ну… возьми просто так, на память…

– А тебе память о Корпусе, что ли, не нужна?

– Так у меня же еще есть!

– Ладно, давай… Спасибо, – сказал Гриша. Ремень в самом деле был неплох. Можно будет покрасоваться в нем перед мальчишками на Ляминской…

Турень, Ляминская, сестренки Максаровы, дядичка Платон, Арина и даже Полина Федоровна вспоминались постоянно. И не так просто вспоминались, а как бы картинками. Теми, что в волшебном фонаре. Возникнет картинка, постоит перед глазами, потом – раз, щелчок – и меняется на другую. И ощущается запах нагретого лака и дерева, и смеются на диване Аглая, Оленька, Танюшка, Катенька, малышка Лизавета… И будто слышен даже голос Арины: поторапливайтесь за стол, ужин стынет… И опять – щелк, новая картинка: солнце пробивается сквозь веселую косую метель, золотится за снежными взмахами крест Михаило-Архангельской церкви, бежит от лога, с веревкою санок в руке Агейка, и снежинки тают на улыбчивом конопатом лице…

Гриша поймал себя на том, что и нынешние, связанные с плаваниями, события он теперь видит и запоминает как отдельные картинки. Может быть, потому, что память уже не в силах вместить в себя столько всего и отбирает самое важное. Или самое яркое…

Вот они с Павлушкой на фор-марсе… Николай Константинович сперва не позволял, чтобы Павлушка забирался туда с Гришей. Мало ли что – такой малыш!.. Но Гриша упросил капитана, поклялся, что не спустит с Павлушки глаз, неотрывно будет держать за подол… И теперь они, прижимаясь спинами к шпору фор-стеньги, сидят и вбирают в себя океан. Так же, как вбирал его в себя Гриша в первые дни плавания… Впереди, над головами, трепещет выгнутая дугою шкаторина фор-марселя. Реют на одной скорости с бригом и потому кажутся неподвижными белые птицы (доктор говорил их названия, да разве упомнишь…). А кругом – до самых границ мира – синева, синева…

Налетающий с зюйда ветер треплет волосы, широкие штаны и рубашки. На Павлушке теперь такая же одежда, что и на Грише – матросы постарались. Нравится им кудлатый смирный малыш, отвечающий на все слова тихой, чуть виноватой улыбкой (улыбнется, и сразу оглядывается: где Гриша? Без Гриши – никуда…).

– Ишь до чего ласковый цыганенок! Без дружка ни на шаг…

– Прикипел… Как расставаться-то будут?

(«Ох, не на-а-адо про это! Хотя бы сейчас не надо!»)

Матрос дядя Арсентий сделал Грише ножик – вместо того, который Гриша подарил мальчику Энрике на Флореше. Палушка увидел и нерешительно потянулся: «Можно?»