Через полчаса, когда телефонную связь восстановили, Маннергейм услышал вкрадчиво-любезный голос командира 11-го армейского корпуса, который находился в 40 километрах от Гайворонок. По какой-то странной прихоти начальника штаба армии Маннергейм подчинялся этому корпусу.

— Здравствуйте, барон, мне доложили, что вы уже сосредоточили свои дивизии у Гайворонок. Чтобы облегчить тяжелое положение полков Май-Маевского, о котором мне сообщили, немедленно атакуйте врага.

— Ваше высокопревосходительство, мы с Май-Маевским приняли общее решение, что я атакую врага после того, как он захватит рощу около Гайваронок.

— Я имею от Май-Маевского другую информацию.

— Ваше высокопревосходительство, прошу отменить ваш приказ об этой атаке. Даже малейшей надежды на успех операции у меня нет. Это связано с тем, что перед атакой основных немецких позиций мои полки под губительным перекрестным огнем врага должны пройти большие участки открытой местности и узкий мост. Я потеряю всю свою кавалерию, и атаковать немцев будет некому.

— Генерал Маннергейм, мой приказ остается в силе, выполняйте его. Желаю успеха.

Маннергейма до глубины души возмутило двуличие Май-Маевского, хотя о его «деяниях» в Галиции он был хорошо осведомлен. Неожиданностью для барона оказалось появление в его штабе двух командиров сотен Кабардинского туземного полка с приказом, который гласил: «Согласно решению командира 11-го армейского корпуса вы включаетесь в состав корпуса Маннергейма и вместе с ним в два часа дня атакуете врага…»

— Ничего, — подумал Маннергейм, — терять своих солдат под пулями врага я не буду, как бы ни хотели мои начальники, буду тянуть время до наступления темноты, а там посмотрим.

Собрав подчиненных ему командиров дивизий, бригад и полков, генерал детально отработал вместе с ними тактику предстоящей атаки на немецкие позиции без участия полков Май-Маевского.

Было решено, как только стемнеет, подтянуть для стрельбы прямой наводкой конные батареи и пулеметные команды ближе к позициям неприятеля, расположенным в рощах. По сигналу красной ракетой открыть ураганный огонь продолжительностью 30 минут, затем в конную атаку на рощи бросить кабардинцев. Когда они будут громить врага с запада и востока, незаметно между ними провести шесть эскадронов белгородских улан и неожиданно атаковать главные позиции немцев. Остальные части корпуса оставить в резерве и при необходимости постепенно вводить в бой.

На позиции медленно опустились сумерки. Маннергейм с офицерами штаба и связистами занял выносной командный пункт. Воцарилась глубокая тишина. От узкой речонки наплывала холодная сырость. Конница сосредоточилась для атаки.

— Ракету! — громко скомандовал генерал.

Артиллеристы, поддержанные пулеметчиками, открыли прицельный, прямой наводкой огонь по позициям врага, засевшего в рощах. Яркие вспышки разрывов снарядов освещали падающие деревья и комья земли.

— Атака! — произнес Маннергейм, затем добавил: — Лошадь!

Кабардинцы, как вихрь, грозный и беспощадный, ринулись к рощам. Характерные восточные подвижные лица воинов приняли какое-то сатанинское выражение. Глаза горят, точно уголья, рот искривлен в злобной гримасе, сквозь зубы несется кошмарный вой.

Низко склонившись к передним лукам седел, почти сливаясь с лошадьми, кабардинцы мгновенно опрокинули врага, который, бросая оружие, устремился в бегство. Пленных не брали. Путь на немецкие позиции, которые смутно угадывались вдали, был открыт.

Маннергейм быстро вскочил на коня и скомандовал: «Уланы, вперед!» Не по долгу своей службы и не в назидание солдатам ходил в атаки генерал, а потому что смертельная опасность не только повышала в нем чувство жизни, но и наполняло его душу какой-то жуткой радостью человека, заглянувшего в бездну.

Миновав с белгородскими уланами рощи, где кабардинцы завершали свои счеты с врагом, генерал передал командование полковнику Чигирину, а сам вернулся на командный пункт.

Появление в темноте русской конницы для немцев было полной неожиданностью. Эффект внезапности показал свое преимущество. Бросая оружие и сдаваясь в плен, немцы постыдно бежали, а ведь это был, как установили при допросе пленных, гвардейский полк.

Вернувшись на свой командный пункт, генерал получил приказ командующего: «Генералу Маннергейму. Выступить ночью в район деревни Ягельницы и сторожевым охранением прикрыть фланг 11-го армейского корпуса».

С 5 октября, более девяноста дней, 12-я кавалерийская дивизия прикрывала фланги 11-го армейского корпуса. Кавалерийские полки выдвигались на передовые рубежи и выполняли функции сторожевого охранения. Постоянно во всех направлениях высылались разведывательные разъезды. При проверке сторожевого охранения ахтырцев шальной пулей был ранен начальник штаба дивизии полковник Поляков. На его место по предложению Маннергейма был назначен подполковник Михаил Георгиевич. К этому 32-летнему офицеру Маннергейм приглядывался давно, чувствуя в нем прирожденного организатора, знающего, кому, когда и какую поручить работу. Правда, иногда все смазывала его излишняя горячность, сказывалась южная кровь. Подполковник Георгиевич довольно быстро оправдал надежды своего командира, став хорошим и очень строгим начальником штаба.

Полки дивизии постоянно меняли свои оборонительные позиции, задерживаясь не более чем на 5–10 дней в одном и том же месте. Пребывание штаба дивизии в деревне Каличковцы надолго запомнилось Маннергейму. Его с адъютантом квартирьеры разместили в зажиточном крестьянском доме. Чисто вымытые полы, свежепобеленные стены, в изголовьях кроватей — горы белых подушек. На всем печать достатка и сытости. Старшая дочь вдовы — хозяйки дома была красавицей. На ее прекрасном смуглом лице читалось малейшее изменение настроения и чувств, а глаза девушки чаровали своей подкупающей детской наивностью. Ее молодое тело — гибкое и точеное — было идеально красиво.

Генерал долго приглядывался к девушке, рассказывал в своих устных воспоминаниях ротмистр Скачков — адъютант Маннергейма. Ему нужна была большая сила воли, чтобы одолеть и прогнать наваждение от этой веселой хохлушки, постоянно уходя в другой, чуждый ей, фронтовой, армейский мир. В мечтах генерала недоступное казалось более прекрасным и более желанным, чем в действительности.

«Что это происходит со мной?» — вечерами думал Маннергейм, подписывая груды документов.

Чтобы чаще видеть эту девушку, барон отказался от своих вечерних конных прогулок. Перенес многие штабные работы в свой дом. Ограничил число посетителей, принимая офицеров только по очень важным делам. Постоянно отменял встречи с начальником штаба, выслушивая только доклады дежурного офицера.

Анна, так звали девушку, видимо, понимала состояние Маннергейма, долго занималась в его комнатах уборкой, сменила свой передник на красивое, вышитое крестиком платье, рельефно подчеркивающее ее упругую грудь. Однажды, подойдя к работающему за столом генералу, она слегка дотронулась до его аксельбантов, спросив:

— Пан генерал, а зачем у вас эта цацка?

— Милая Аня, это не цацка, а символ того, что я офицер свиты императора. Не стесняйся, сядь рядом со мной, пожалуйста.

Дальше был… поцелуй. Он казался для Густава вечным… С этого момента Анна стала самой близкой и желанной. Далеко в прошлое сразу же ушли все женщины, которых он любил.

Однако жизнь более прозаична, чем кажется человеку. Скоро Анна показала себя с другой, совершенно неожиданной стороны. В один из вечеров, проезжая около дома, где жили офицеры Оренбургского казачьего полка, барон услышал пьяные песни и женский визг. Войдя в комнату, полную табачного дыма, Маннергейм увидел Анну, которая сидела на коленях чернобородого казака и что-то крикливо рассказывала. При виде генерала офицеры вскочили со стульев и встали по стойке «смирно». Девушка, одернув юбку, с перекошенным недоброй улыбкой лицом, быстро вышла из комнаты.

Еще несколько дней, пока дивизия стояла в Каличковцах, генерал жил под одной кровлей с Анной, но избегал встречаться с ней — слишком сильным было чувство презрения и потерянных надежд.