Правительство всецело одобрило программу исследований, предложенную Пржевальским, и приняло решение отправить под его начальством экспедицию из четырех человек на три года в далекие страны Центральной Азии.

На расходы экспедиции правительство согласилось ассигновать по 1000 рублей в год серебром. Географическое общество могло отпустить по 1000 рублей в год кредитными билетами (700–750 рублей серебром), Ботанический сад — по 300 рублей в год. Сам Пржевальский принял на свой счет расходы в размере 1000 рублей ежегодно.

Всех этих средств вместе взятых было очень мало по сравнению с теми расходами, которых требовала трехгодичная экспедиция в далекие пустыни.

Но все-таки путешествие в неисследованные области земного шара, куда с детских лет стремился Пржевальский, становилось действительностью. Заветная мечта открыть неведомые земли начинала осуществляться.

К тому времени, когда Пржевальский стал готовиться к первому своему центральноазиатскому путешествию, его мировоззрение уже вполне сложилось.

Годы службы в Полоцком полку, в Варшаве, на Дальнем Востоке воспитали в нем ненависть к «цивилизованной, правильнее — изуродованной жизни». Жизнь путешественника-исследователя привлекала Пржевальского прежде всего потому, что в ней он нашел прекрасное сочетание научной деятельности с подвигом, труда умственного с трудом физическим и с близостью к природе.

Современная Пржевальскому «цивилизованная жизнь», в которой не было, по его словам, «ни свободы, ни воздуха», показалась ему особенно неприглядной после того, как в научных скитаниях по Уссурийскому краю ему открылась иная — «чудная, обаятельная жизнь, полная свободы», открылась возможность дружбы между людьми, которых объединяло бы совместное служение высокому делу, которые бы «жили родными братьями, вместе делили труды и опасности».

Всей душой отдался Пржевальский своей деятельности ученого. Годы исследования Приморья выработали в нем умение доводить начатый труд до полной законченности. Страстная целеустремленность исследователя сказывалась в необыкновенной энергии, с которой Пржевальский организовывал каждое очередное звено экспедиции, начиная с хлопот об ее разрешении и об отпуске на нее средств и кончая выпуском из печати полного ее описания.

Странствия по диким, безлюдным местностям приучили Николая Михайловича постоянно и тщательно обдумывать свои действия, рассчитывать каждый свой шаг. Он привык совершать путь в зной и в стужу, под дождем и в метель, сытым и впроголодь, карабкаться по голым скалам, спать под открытым небом, на земле или на снегу у костра, завернувшись в шкуры. Он научился приспособляться ко всяким условиям жизни, не нуждался ни в каких удобствах, мог спать где и как попало, есть когда и как придется. Охота развила в нем умение преодолевать препятствия, научила его применяться к повадкам той или иной птицы или зверя, проявлять находчивость, чтобы перехитрить их. Встречи с крупными хищными зверями приучили его в совершенстве владеть собой в минуты опасности, закалили его мужество.

На Уссури окончательно сложились и исследовательские приемы Пржевальского. «Вначале дело не клеилось, потому что не было привычки и системы», — рассказывает он о первых днях экспедиции. А к концу ее у Пржевальского уже выработалась та удивительная систематичность, которой всегда в дальнейшем отличалась его исследовательская работа.

Отправляясь в продолжительное путешествие по неизведанным странам Центральной Азии, где предстояло собрать обширные коллекции и произвести множество разнообразных исследований, Пржевальский нуждался в спутнике, который помогал бы ему в метеорологических наблюдениях, препарировании животных, сушении растений и других работах. Обойтись без спутника Пржевальский считал невозможным еще и по другой важной причине. «Товарищ необходим, — писал Николай Михайлович, — еще и на тот случай, если мне лично не суждено будет вернуться на родину. Тогда мой спутник может сохранить и доставить все бумаги и коллекции, которые в противном случае должны будут также погибнуть».

Осведомленный о смертельных опасностях, с которыми была сопряжена экспедиция, Пржевальский готов был ради заветного дела пожертвовать даже собственной жизнью. А ответственность за результаты предпринятого дела заставляла его заботиться о сохранности научных результатов экспедиции в случае его гибели.

Своего спутника по уссурийскому путешествию — Ягунова — Пржевальский, вернувшись в Россию, определил в Варшавское юнкерское училище. В письме к преподавателю этого училища Фатееву Николай Михайлович рекомендовал Ягунова «как прекрасного, доброго, честного и усердного молодого человека, который со временем будет, вероятно, одним из лучших ваших учеников».

Ягунов вполне оправдал эту рекомендацию. Впоследствии он кончил училище первым учеником.

Вместо Ягунова Пржевальскому нужно было выбрать нового спутника. Николай Михайлович написал своим бывшим ученикам по Варшавскому училищу. Один из них, его любимец Пыльцов, служивший в то время подпоручиком в Алексопольском полку, выразил желание отправиться с Пржевальским.

В середине 1870 года Николай Михайлович приехал из Петербурга в Смоленск, чтобы проститься с матерью и с няней Макарьевной. 4 сентября Пржевальский выехал из Москвы вместе с Пыльцовым и 10 октября, «прокатив на почтовых через Сибирь», как он писал, прибыл со своим спутником в Иркутск.

Задолго до приезда Пржевальского майская книжка «Вестника Европы» с его статьей, правдиво изображавшей бедственное положение уссурийских казаков и жестокие действия управителей края, дошла до Иркутска. Генерала Кукеля, державшегося передовых взглядов и оказывавшего поддержку Николаю Михайловичу, в это время уже не было в живых. Статья Пржевальского вызвала сильное недовольство иркутских властей. А эти власти возглавляли и Сибирский отдел Географического общества. Неудивительно поэтому, что в «Известиях» отдела появилась заметка, пытавшаяся скомпрометировать путешественника.

В этой заметке рецензент, рассыпаясь в комплиментах Пржевальскому как исследователю природы Уссурийского края, вместе с тем обвинял его в сообщении заведомо ложных сведений о положении уссурийских казаков и о действиях местных властей.

Приехав в Иркутск, Николай Михайлович прочел в «Известиях» эту заметку. Она глубоко его возмутила. «Таким нецеремонным образом меня обвинили в умышленной лжи», — писал он.

22 октября Николай Михайлович явился в заседание отдела и, прочитав свои возражения на заметку, потребовал поместить их в «Известиях». Но «ученые» чиновники, заседавшие в Сибирском отделе Географического общества, отказались это сделать Тогда приведенный в негодование Николай Михайлович заявил, что дважды оскорбленный Сибирским отделом, — сначала обвинением во лжи, а затем отказом напечатать возражения, — он не считает возможным оставаться членом отдела. «Прерываю всякие сношения с Сибирским отделом, — писал он председателю его, — о чем покорнейше прошу ваше превосходительство заявить в следующем общем собрании. Письмо же, адресованное в редакцию «Известий», отправлено мною в одну из петербургских газет».

В этом письме, появившемся в «Санкт-Петербургских ведомостях», Пржевальский, как он сам выразился, «перевел на более понятный язык» то, что пытался скрыть за мнимой объективностью его рецензент: раздражение управителей края, не привыкших к тому, чтобы критиковали их действия. Пржевальский так прямо об этом и пишет: «Как кажется, автор заметки держался в настоящем случае мудрого старинного правила: «не следует выносить сор из избы», тем более из таких привольных в этом отношении местностей, каковы многие окраины нашего широкого царства».

«Если бы автор библиографической заметки, — говорит Пржевальский в другом месте письма, — видел, как брали у казака продавать его последнюю корову, или как местный доктор, вскрывая трупы умерших, находил в желудке куски сапожной кожи и глины, которую несчастные страдальцы ели вместо хлеба насущного, — тогда бы он не вздумал обвинять во лжи человека, писавшего эти факты с голой действительности».