Как и прежде, Пржевальский считал, что успехом экспедиции он обязан главным образом своим спутникам. За два дня до получения генеральских эполет он писал в рапорте Главному штабу, что большая часть заслуг «принадлежит не мне, а моим сподвижникам. Без их отваги, энергии и беззаветной преданности делу, конечно, никогда не могла бы осуществиться даже малая часть того, что теперь сделано за два года путешествия. Да будет же и воздаяние достойное подвига».

Благодаря хлопотам Пржевальского, все его спутники без исключения были награждены военными орденами, получили они также и денежные награды.

Жизнь светско-чиновничьего Петербурга всегда тяготила Николая Михайловича. «Общая характеристика петербургской жизни, — говорил он, — на грош дела, на рубль суматохи». Но никогда не было ему так тяжело в Петербурге, как теперь, в страшные годы реакции.

Засадив Роборовского готовиться в Академию генерального штаба, а Козлова определив в юнкерское училище, Пржевальский поспешил уехать к себе в Слободу. С собою он взял казака Телешова, с которым очень подружился.

В Слободе они вместе охотились целыми днями и неделями. «Среди лесов и дебрей смоленских, — писал Николай Михайлович, — я жил все это время жизнью экспедиционной, редко когда даже ночевал дома — все в лесу». В марте начали цвести привезенные и посаженные Николаем Михайловичем хотанские дыни.

Но ни прекрасная охота, ни удачные опыты пересадки азиатских растений в родную Смоленщину не могли заглушить гнев и печаль, которые вызывала в нем окружающая действительность.

«В общественной жизни в деревне такая неурядица, — писал Пржевальский из Слободы одному из своих корреспондентов, — каких, нигде не встречал я в самых диких ордах Центральной Азии…»

Среди обширной корреспонденции, стекавшейся в Слободу со всех концов мира, Николай Михайлович 15 апреля 1886 года получил письмо, в котором непременный секретарь Академии наук К. С. Веселовский без всякого объяснения причин обращался к Пржевальскому с просьбой, показавшейся ему довольно странной: как можно скорей снять с себя фотографию, непременно в профиль, без ретушовки, и прислать ее в Академию наук.

Считая неудобным просить разъяснений у самого Веселовского, Николай Михайлович написал академику А. А. Штрауху, с которым его связывали 15 лет совместной работы (Александр Александрович принимал участие в подготовке к печати трудов всех экспедиций Пржевальского, обрабатывал привезенные им коллекции пресмыкающихся и земноводных).

«Зачем портрет, зачем в профили и так скоро?» — с недоумением осведомлялся Николай Михайлович. Он писал, что в ближайшее место, где можно сфотографироваться, то есть в Смоленск, сейчас нельзя проехать из-за весенней распутицы. «Спросите у К. С Веселовского, — просил он Штрауха, — не годен ли будет портрет на две трети поворота головы, снятый теперь в Петербурге; такой у меня есть и я могу его прислать».

Ответ Штрауха только убедил Николая Михайловича в том, что от него что-то скрывают. Штраух писал, что портрет в две трети поворота головы «для нашей цели не годен, а требуется портрет в полной профили. Надеюсь, что вы не откажетесь съездить в Смоленск к фотографу и доставить нам необходимый портрет в течение мая или, самое позднее, в течение июня месяца, а то нашему художнику нехватит времени исполнить ту вещь, для изготовления которой именно нужен портрет. Что это за вещь, вы, вероятно, давно отгадали».

Николай Михайлович не только не отгадал, но у него не явилось даже и смутных предположений по этому поводу. Однако он не стал больше ломать себе голову над разрешением вопроса, зачем понадобился Академии наук его портрет «в полной профили». Ему было не до того: правительственной телеграммой от 20 мая Пржевальский, в качестве знатока центральноазиатских стран и Дальнего Востока, был вызван в Петербург для участия в работе особого комитета по обсуждению мер на случай войны в Азии.

В 1886 году усиление японских позиций у русских и китайских границ (в Корее) и намерение Англии занять порт Гамильтон (Корейский архипелаг) создавали угрозу войны на Дальнем Востоке.

Совещание в Петербурге продолжалось несколько дней. К мнению Пржевальского внимательно прислушивались.

В Петербурге Николай Михайлович получил разгадку «тайны портрета». Он узнал, что 3 мая в общем собрании Академии наук семь видных академиков сделали следующее заявление:

«Экспедиции Николая Михайловича Пржевальского в Центральную Азию составляют одно из самых выдающихся явлений в истории ученых путешествий вообще. Первым из европейцев наш знаменитый путешественник проник в самый центр высокой нагорной Азии. Там он произвел целый ряд крайне важных открытий и исследований, поставивших имя его наряду с именами знаменитейших путешественников всех времен и народов.

Страны Центральной Азии исследованные Н.М. Пржевальским в 1879–1885 гг.

Мы полагаем, что Академии надлежит выразить неутомимому путешественнику особенную признательность и потому предлагаем конференции для этой цели выбить в честь Пржевальского золотую медаль, на лицевой стороне которой изобразить портрет путешественника, с надписью вокруг: «Николаю Михайловичу Пржевальскому Академия Наук», а на обороте слова: «Первому исследователю природы Центральной Азии. 1886 г.», окруженные лавровым венком».

Заслушав это заявление, Академия наук в общем собрании постановила ходатайствовать перед правительством о разрешении поднести Пржевальскому такую медаль. Разрешение было вскоре получено.

Для изготовления этой медали и понадобился портрет Николая Михайловича «в полной профили».

29 декабря 1886 года, на годовом торжественном собрании Академии наук, великому путешественнику была преподнесена выбитая в его честь медаль. Вручая ее Пржевальскому, непременный секретарь Академии Веселовский произнес речь, которая часто потом цитировалась биографами путешественника.

«Есть счастливые имена, которые довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях представление о чем-то великом и общеизвестном. Таково имя Пржевальского. Я не думаю, чтобы на всем необъятном пространстве земли Русской нашелся хоть один сколько-нибудь образованный человек, который бы не знал, что это за имя».

«Имя Пржевальского, — сказал в заключение своей речи Веселовский, — будет отныне синонимом бесстрашия и энергии в борьбе с природою и беззаветной преданности науке».

Эта речь произвела на Николая Михайловича неожиданное впечатление.

— Вот прекрасный некролог для меня и готов, — повторял он.

Разгадку этих слов Николая Михайловича можно найти на страницах его последней книги. Открывается книга обширным наставлением для будущих путешественников — «Как путешествовать по Центральной Азии». Эта глава — обобщение всего опыта Пржевальского. Здесь он отчетливо высказал те соображения, которые тогда, на собрании, привели его к мысли о «некрологе».

«В путешествие можно пускаться только крепкому человеку, иначе он пропадет без пользы. Да и на сильный организм напряженные труды многих лет путешествий неминуемо кладут свою печать и, рано или поздно, «укатают лошадку крутые горки». Поэтому, — пишет Пржевальский, «пускаться вдаль следует лишь в годы полной силы». И тут же делает замечательную оговорку: «Конечно, такой совет весьма трудно выполнить на практике для энергического, увлекающегося человека».

Иными словами, Пржевальского попрежнему непреодолимо влекло ко все новым странствованиям и исследованиям, а прежней уверенности в своих силах у него уже не было.

Хотя известный терапевт — профессор А. А. Остроумов слазал Пржевальскому: «Ваш организм работает отлично», — тем не менее Николай Михайлович лучше, чем врачи, знал, что «крутые горки» уже укатали его. «Твоя весна еще впереди, — писал он Козлову в 1886 году, — а для меня уже близится осень».

Но без заветного дела жизнь была ему не в жизнь. «Простор в пустыне — вот о чем я день и ночь мечтаю».