Для Пржевальского исследование далеких неведомых стран было не только профессией, оно было страстью. Между личностью путешественника, предметом его исследований и условиями его исследовательской работы существовала связь, которая самому Пржевальскому казалась неразрывной. Его неудержимо влекло к грандиозной, дикой природе Азии, к новым странствиям, к непрерывной смене впечатлений, к борьбе со стихиями и с врагами, в которой победу давали выносливость, находчивость, храбрость. Сама жизнь путешественника притягивала Пржевальского не меньше, чем новые научные открытия и, конечно, больше, чем почести и награды, которые его открытия доставляли ему.

Пржевальский в 1886 году.

Выставка коллекций Пржевальского. С журнальной иллюстрации того времени.

Пржевальский был человеком одной страсти. Если рассуждать с точки зрения людей, не одержимых одной всепоглощающей страстью, то, казалось бы, чего нехватало Пржевальскому для того, чтобы счастливо и с пользой для общества продолжать свою жизнь на родине? Он был академиком, генералом, его окружала громкая слава. Его парадный мундир, который он, впрочем, надевал лишь с величайшей неохотой в особо торжественных случаях, покрывали ордена и медали — русские и иностранные. Он мог бы писать книги и читать курсы по географии и орнитологии, мог бы продолжать обработку зоологических и климатологических материалов своих экспедиций.

Но такая жизнь, сама по себе вполне достойная, была не для Пржевальского. Несколько дней, а иногда и часов покоя, который он называл «бездельем», выводили его из себя. Занятия одной «кабинетной» наукой его тяготили.

— записал он в своем дневнике.

Для Пржевальского не возникало вопроса: чему посвятить остаток жизни? Душа его принадлежала всецело заветному делу исследования Центральной Азии.

Друзья советовали ему жениться, они хотели видеть его окруженным семьей, детьми. Николай Михайлович писал в ответ: «Не такая моя профессия, чтобы жениться. В Центральной же Азии у меня много оставлено потомства — не в прямом, конечно, смысле, а в переносном: «Лоб-нор, Куку-нор, Тибет и проч. — вот мои детища».

Николай Михайлович вовсе не чувствовал себя одиноким. «Семья» у него была, — именно так называл он свой отряд, своих верных спутников. Пржевальский не раз, как вспоминает Роборовский, «говорил, что больше всего желал бы умереть не дома, а где-нибудь в путешествии, на руках отряда, который он называл нашей семьей».

Николай Михайлович мечтал, чтобы воспитанная им с любовью, спаянная дружбой «семья» путешественников не распалась и после его смерти, — чтобы и впредь рука об руку продолжали его сподвижники заветное дело его жизни — исследование Центральной Азии.

— Никогда ни с кем другим не езди в путешествие, — говорил Николай Михайлович Роборовскому. — Второй семьи, такой как наша, не будет, а ехать с кем-нибудь без дружбы — не будет успеха…

Свой дом в Слободе Николай Михайлович обставил так, чтобы все напоминало ему об его путешествиях. У дверей из передней в гостиную стояло чучело огромного тибетского медведя. Над медведем висел портрет Николая Михайловича, изображавший его возвращение с охоты. В столовой по стенам красовались фазаны под стеклянными колпаками. В спальне матрац на железной кровати был набит хвостами диких яков. В саду росли кусты тибетского ревеня, в парниках — хотанские арбузы и дыни. В кабинете рядом с письменным столом стоял шкаф с ружьями. Большая библиотека состояла почти исключительно из книг об Азии.

Среди мыслей о новом путешествии, никогда не покидавших Пржевальского, была одна, которая особенно его преследовала: мечта достигнуть Лхассы — таинственной, недоступной столицы далай-ламы. Сколько раз он избирал ее конечной целью своих путешествий, и сколько раз эта цель оказывалась недостижимой!

«Не удалось дойти до Лхассы!» — писал он в предпоследней своей книге. «В 1873 году я должен был, по случаю падежа верблюдов и окончательного истощения денежных средств, вернуться от верховья Голубой реки; в 1877 году, по неимению проводников и вследствие препятствий со стороны Якуб-бека кашгарского, вернулся из гор Алтын-тага за Лоб-нором; в конце того же 1877 года принужден был, по болезни, возвратиться из Гучена в Зайсан; наконец, в 1879 году, когда всего дальше удалось проникнуть вглубь Центральной Азии, мы должны были вернуться, не дойдя лишь 250 верст до столицы Тибета».

В книге, над которой он работал теперь, в 1887 году, Пржевальский писал, что задачей последнего, четвертого его путешествия «ставилось исследование северного Тибета от истоков Желтой реки до Лоб-нора и Хотана с побочными, если будет возможность, путями, даже до столицы далай-ламы. Однако эта последняя цель опять от нас ускользнула».

И вот он решил предпринять пятое путешествие и достигнуть заветной цели во что бы то ни стало.

«Думаю еще раз сходить в Тибет, посмотреть теперь далай-ламу», — писал он Фатееву. — «Головою ручаюсь, что буду в Лхассе».

2 февраля 1887 года в Петербурге, в Академии наук, открылась выставка зоологических коллекций Пржевальского. Эти грандиозные коллекции, по выражению академика Веселовского «составлявшие сами по себе целый музей», стали для России предметом национальной гордости.

В марте 1888 года Пржевальский закончил описание четвертого своего путешествия.

Ничто больше не удерживало его в Европе.

Пржевальский приехал в Петербург и представил Совету Русского географического общества проект нового путешествия — на этот раз исключительно в Тибет. По расчетам Пржевальского для задуманных им исследований требовалось два года. Исходным пунктом экспедиции он наметил город Каракол в предгорьях «Небесного хребта» (Тянь-шаня), а временем выступления — осень 1888 года. Весну и лето 1889 года Пржевальский намеревался посвятить исследованию Северо-западного Тибета, ранней же осенью двинуться в Лхассу и дальше — в восточно-тибетскую провинцию Кам.

Проект нового путешествия был одобрен Географическим обществом, а вслед затем и правительством, которое решило командировать в Тибет под начальством Пржевальского экспедиционный отряд из 27 человек и ассигновало для этой цели 80000 рублей. Почти в пятнадцать раз больше, чем на первое путешествие!

Русское правительство, более чем когда-либо, было заинтересовано в получении информации о Тибете.

В это время в Сиккиме — небольшом государстве в предгорьях Восточных Гималаев, у границ Британской Индии и Тибетской области Китайской империи происходили военные действия между английскими и тибетскими войсками. Распространение английской экспансии на Сикким угрожало неприкосновенности Тибета. Этим и был вызван конфликт.

Известие о предпринимаемой русскими экспедиции немедленно облетело Европу и вызвало тревогу в британских политических кругах.

Лондонские газеты уверяли, что так как политика всех азиатских держав основана на соперничестве между Россией и Великобританией, то в Тибете уже начинают обнаруживаться симпатии к России. В газетах высказывалось мнение, будто цель экспедиции Пржевальского — поощрить тибетцев к сопротивлению.

Пржевальский еще не успел доехать до Каракола и приступить к снаряжению экспедиции, когда брюссельская газета «Indépendance Belge» уже опубликовала следующее сообщение своего лондонского корреспондента: «Генерал Пржевальский только что отправился из России в Тибет с намерением проникнуть в тибетскую столицу Лхассу. Путешествие генерала Пржевальского предпринимается будто бы исключительно с научной целью. Тем не менее оно сильно беспокоит британских государственных деятелей. В английских политических кругах усматривают в экспедиции генерала Пржевальского политическое, а может быть, даже военное значение. Полагают, что она предпринята с целью создать новые затруднения для Англии. В Лондоне убеждены, что русский генерал, по прибытии в Лхассу, не преминет заключить секретный договор с далай-ламой».