Эти слухи распространялись из Лондона отчасти с целью настроить враждебно по отношению к русской экспедиции богдоханское правительство.

В Пекине отнеслись к новой экспедиции Пржевальского с особенной настороженностью. Путешественнику, который в своих книгах дал столь нелестную характеристику богдоханских властей и господствующих в Небесной империи порядков, сначала отказали в визе на въезд в страну. Но в конце концов, благодаря решительным настояниям русского посланника в Пекине, богдоханское правительство согласилось выдать на имя генерал-майора Пржевальского и сопровождающих его лиц охранный лист.

Сопровождали Пржевальского и на этот раз его верные спутники — Роборовский, Козлов, Телешов, участник четвертой экспедиции солдат-гренадер Нефедов. Козлов, который в предыдущее путешествие отправлялся вольноопределяющимся, теперь состоял в чине подпоручика. Телешов из младшего урядника был произведен в старшие самим Пржевальским.

Перед отъездом из Петербурга Николай Михайлович узнал о том, что спутник всех его прежних путешествий Иринчинов на этот раз не решается отправиться с ним. Иринчинов чувствовал, что сил у него поубавилось и говорил, что если пойдет в экспедицию, то домой не вернется.

Получив это известие, Николай Михайлович задумался.

— Умно Иринчинов сделал, — сказал он. — Умнее меня.

Это замечание он несколько раз повторял в последующие дни Роборовскому и Козлову. Но ореол героя, богатырский вид и обычное самообладание Пржевальского мешали даже самым близким людям понять, что и он тоже чувствует неуверенность в своих силах, что именно это его и тревожит.

Вот как описывает Николая Михайловича в дни подготовки к пятому путешествию известный географ Ю. Шокальский:

«Будучи в то время секретарем Отделения физической и математической географии, и я бывал у Николая Михайловича по делам его снаряжения. Он тогда выглядел настоящим богатырем. Случалось мне присутствовать при его переговорах с разными и немаловажными людьми по предмету тех исследований, какие нужно было сделать в предстоящем путешествии, которые отсутствовали в предшествовавших работах. Можно было любоваться его полному спокойствию в таких случаях, тогда как его собеседник видимо волновался, и Пржевальский, в полном сознании своей нравственной силы, одним своим видом побеждал собеседника».

В июле Николай Михайлович со своими спутниками — Роборовским, Козловым, Телешовым и Нефедовым — в последний раз приехали в Слободу. Отъезд был назначен на 5 августа.

Все вещи отправили на станцию накануне. Утром Николай Михайлович один прошелся по саду, часто останавливаясь и любуясь дорогими ему местами. Потом он пошел проститься со старушкой Макарьевной, которая была безнадежно больна.

— В последний раз! — вскрикнула Макарьевна, увидя Николая Михайловича, и больше ничего не могла сказать.

Пржевальский вернулся в свой кабинет. Когда следом за ним вошел управляющий, Николай Михайлович плакал.

Прежде чем сесть вместе со своими спутниками в любимую обитую кожей тележку без рессор, запряженную тройкой лошадей, Николай Михайлович подошел к одной из колонн слободского дома и написал на ней красным карандашом: «5 августа 1888 г. До свидания, Слобода. Н. Пржевальский». Затем подозвал Роборовского, Козлова, Телешова и Нефедова и велел им написать свои фамилии на этой колонне.

Наконец тележка тронулась в путь. Вскоре Слобода скрылась из глаз…

В Петербурге квартира Пржевальского через несколько дней стала походить на склад. Спутники Николая Михайловича без устали сносили сюда оружие, лопаты, капканы, книги, инструменты, деревянные чашки, ящики, веревки. Под наблюдением Николая Михайловича все это сортировалось, укладывалось, упаковывалось. К середине августа все сборы были закончены.

Николай Михайлович не любил многолюдных собраний, шумных оваций и хотел скрыть день своего отъезда. Несмотря на его старания, все столичные газеты сообщили о дне отъезда знаменитого путешественника. 18 августа на Николаевском (Московском) вокзале собралась громадная толпа, явилось много газетных репортеров.

Когда раздалось последнее «прощайте», и поезд тронулся, Роборовский заметил на глазах у Николая Михайловича слезы. Николай Михайлович смутился и, как бы оправдываясь, сказал:

— Что же! Если вернемся, то снова увидимся со всеми. А если не вернемся, то все-таки умереть за такое славное дело лучше, чем дома.

В Москве Николай Михайлович получил известие о смерти Макарьевны.

«Роковая весть о смерти Макарьевны застала меня достаточно уже подготовленным к такому событию. Но все-таки тяжело, очень тяжело. Ведь я любил Макарьевну, как мать родную», — писал Пржевальский управляющему имением Денисову. — «Прощай, прощай, дорогая» — так скажите от меня на ее могиле… Вместо обильных поповских поминок раздайте бедным (но только самым бедным) крестьянам и крестьянкам нашего имения 100 рублей».

Сначала Николай Михайлович был совершенно подавлен этим горем. Постепенно мысли о будущем путешествии отвлекли его от печальных дум. 24 августа 1888 года, выезжая из Москвы, он радовался предстоящим новым странствиям. В этот день он записал в своем дневнике:

«В 4 часа почтовый поезд Нижегородской дороги повез меня в пятое путешествие по Центральной Азии. Радость великая! Опять впереди свобода и дело по душе».

Только что законченная (15 мая 1888 года) Закаспийская железная дорога, соединившая Узун-ада на восточном берегу Каспийского моря с Самаркандом, произвела на Николая Михайловича огромное впечатление. 10 сентября, в письме к товарищу по Военно-ученому комитету, Пржевальский писал:

«Эта дорога — совершенное чудо в пустыне. Словно в сказке несешься в вагоне по сыпучим пескам, или по бесплодной и безводной соляной равнине. После первой ночи езды от Каспия является Кизыл-Арват, к вечеру того же дня Асхабад, на завтра утром Мерв и т. д. до Самарканда… Вообще Закаспийская дорога создание смелое и с большим значением в будущем».

Быть может когда-нибудь железные дороги пересекут и те далекие пустыни, через которые он, первым из европейцев, вел свой верблюжий караван!..

27 сентября Пржевальский прибыл в Верный (Алма-Ата), где он должен был выбрать солдат и казаков для своего экспедиционного отряда. Эта забота поглотила его целиком.

Перед Пржевальским выстроился батальон, и он стал вызывать добровольцев. Николай Михайлович в самых сгущенных красках описывал им лишения и опасности экспедиционной жизни, а об усиленном жаловании и будущих наградах умалчивал. После такой речи иные из добровольцев разочарованно отходили. Из оставшихся Николай Михайлович отделял женатых от холостых. Женатых он никогда не брал в экспедицию. Выбирал он людей, никогда не живших в городе, привыкших к суровым условиям существования в глуши. Отбирал самых здоровых, рядовых предпочитал унтер-офицерам. Наилучшим спутником в его глазах был охотник.

1 октября Николай Михайлович с выбранными им людьми выехал в Пишпек (Фрунзе). Здесь он закупал верблюдов и отправлял багаж в Каракол, а на досуге охотился на фазанов.

4 октября Николай Михайлович с Роборовским охотился до ночи и очень удачно. Солдат нес за ним целый мешок фазанов.

«Я убил 15, Роборовский 1», — записал он в своем дневнике.

Днем, разгорячившись на охоте, Николай Михайлович выпил воды из реки Чу. Сырую воду Николай Михайлович пил постоянно, а в своих наставлениях «Как путешествовать по Центральной Азии» писал, что в путешествии нужны прежде всего «не доктор и аптека, а сильные организмы самих участников экспедиции».

Но в этот год даже неприхотливое местное население остерегалось пить воду Чу. Всю зиму здесь свирепствовала эпидемия брюшного тифа.

Вечером 10 октября Пржевальский прибыл в Каракол. Роборовский и Козлов приехали туда на другое утро. Они сразу заметили, что Николай Михайлович после дороги уже успел побриться.

— Да, братцы, — сказал Пржевальский. — Я видел себя сегодня в зеркале таким скверным, старым, страшным, что просто испугался и скорее побрился. — Потом, обращаясь к Роборовскому, прибавил: — Завидую тебе, какой ты здоровый!