И в 1791 году 19 февраля в Донской монастырь также поступил богатый вклад «по болярине Льве Александровиче Пушкине…»^[63].

От чего умер отставной артиллерии полковник? Не открылась ли застарелая его болезнь «малум хипохондрианум кум материя» со рвотой, резью в животе, болью в спине и почечуем? Или скончался он от другого недуга, несмотря на неусыпные старания домашнего лекаря? Кто знает… Осиротевшему семейству Пушкиных надо было жить дальше, братьям Пушкиным предстояло как-то определиться: не всё же ходить в недорослях. Итак, было решено: Василий и Сергей должны явиться на действительную военную службу в Петербург.

22 января 1791 года, в среду, «Московские ведомости» сообщали:

«Из Санкт-Петербурга января 14. Сего января в 1 день Ея Императорским Величеством по поднесенному Лейбгвардии от Измайловского полку докладу Всемилостивейшее пожалованы: <…> в Прапорщики из Сержантов… Иван Мальцов… <…> Василий Пушкин, Сергей Пушкин…»^[64]

Имя Ивана Акимовича Мальцова, который был моложе Василия Львовича, названное в этом списке пожалованных в первый офицерский чин прапорщика, привлекло наше внимание не случайно — он станет не только сослуживцем московского стихотворца по Измайловскому полку, но и его приятелем, сыграет немаловажную роль в его жизни (о чем нам еще предстоит в дальнейшем рассказать).

Когда сын отправлялся в армию, а тем паче на театр военных действий, отец напутствовал его, давал ему наставления. Так было и в начале, и в конце XVIII века. Так было и в жизни, и в литературе. Известный историк Василий Никитич Татищев, участник Полтавской битвы, автор «Истории Российской», который вместе с братом Иваном в 1704 году начал службу в драгунском полку, вспоминал:

«Родитель мой, отпуская меня с братом на службу, сие нам накрепко наставлял, чтобы мы ни от какого положенного до нас дела не отрицались и ни на что сами не назывались»^[65].

Об этом наставлении было известно А. С. Пушкину. В его бумагах находился очерк о В. Н. Татищеве, где было сказано, что в сочинении, в которое это наставление вошло, «помещено много замечаний, которые суть плоды долговременной службы и опытности». Слова отца, запомнившиеся В. Н. Татищеву, отозвались в наставлении батюшки Петруше Гриневу: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду» (VIII, 282).

Лев Николаевич Энгельгардт, ровесник В. Л. Пушкина, офицер Преображенского полка (он вышел в отставку в чине генерал-майора), вспоминал:

«Когда полк получил повеление идти в поход, почтенный мой отец, благословя меня, сказал: „Уверен, что ты не обезчестишь род наш своим недостойным поступком, и лучше я хочу услышать, чтобы ты был убит, нежели бы себя осрамил, а притом приказываю тебе: ни на что не напрашиваться, а что требовать будет долг службы, исполняй ревностно, усердно, точно и храбро“. Тут мы оба прослезились; поцеловав его руку, с восхищением сел я на коня и с полком выступил, делая планы отличиться геройски, и строил воздушные замки»^[66].

Увы! Лев Александрович Пушкин не мог напутствовать своих сыновей, поскольку уже покоился в могиле.

Мы не знаем точно день, в который к крыльцу усадебного дома на Божедомке подвезена была дорожная кибитка. На нее уложили поклажу, подголовник с деньгами и документами, погребец с чайным прибором и, как и у Петруши Гринева, «узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства». Братьев благословила в дорогу матушка, проводили сестры. Наверное, не одна слеза была тут пролита. Наконец кибитка поехала по московским улицам, мимо с детства знакомых домов и дворцов, церквей и монастырей. И вот московская застава уже позади.

О чем думал Василий, покидая родной город? Когда Петруша Гринев узнал о том, что предстоит ему отправиться на военную службу, он пришел в восхищение:

«Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого» (VIII, 281).

В автобиографической повести «Любовь первого возраста» герой Василия Львовича предается таким мечтам:

«Едва миновал заставу и думал уже о моем возвращении, о прекрасном офицерском мундире, о крестике св. Георгия, который надеялся получить, и о том впечатлении, которое все это будет иметь на сердце Зюльмеи» (186).

Впрочем, о чем бы ни думал Василий Пушкин, вряд ли он не сознавал, что на двадцать пятом году жизни поздно помышлять о военной карьере: его ровесники в 20 лет становились полковниками, а потом и генералами. Несомненно, он думал о возвращении домой, где оставил матушку и нежно любимых сестер, о любимой Москве, где протекли златые дни его весны, годы детства, отрочества и юности. И еще — о том, что ожидало его впереди, там, в Петербурге.

Санкт-Петербург, город, созданный Петром Великим на непроходимых болотах, вызывал изумление и восхищение и Русских, и иностранцев. Молодую столицу России, Северную Пальмиру изображали художники, прославляли ораторы, воспевали поэты. Василий Львович еще в Москве мог видеть офорты по рисункам М. Махаева, запечатлевшего проспекты Петербурга, его дворцы и набережные, парусные корабли; гравюры Г. Скородумова, который сумел передать будничную жизнь невских берегов. Конечно же московский стихотворец читал стихи М. В. Ломоносова, В. К. Тредиаковского, А. П. Сумарокова, В. П. Петрова, И. Ф. Богдановича, других авторов, посвященные царственному граду.

писал М. М. Херасков (его «Станс, сочиненный в Санкт-Петербурге в 1761 году» был напечатан в «Полезном увеселении» в том же году). Но одно дело — читать, другое — самому увидеть всё то, что потом, уже после смерти В. Л. Пушкина, поэтически и в то же время точно опишет его племянник в поэме «Медный всадник», — державное течение Невы, одетой в гранитные берега, богатые пристани с толпой кораблей, темно-зеленые сады, чугунный узор оград, громады дворцов и башен, монумент основателю города. И еще — дым и гром военной столицы, петербургские парады и балы.

«Две столицы наши столько же непохожи между собою, как Лондон с Парижем: все в них, даже природа, различно. В Москве древние храмы, терема царские, прелестные окрестности, родовая оседлость наша. Здесь все с иголочки, с чужеземного образца, вокруг мхи, болота. Там простота, радушие, здесь утонченность, чиновность. Там более гостиных, здесь более прихожих.

Петербург изумлял меня на каждом шагу. Вот чертоги северной богини, при виде их рождается благоговение. Вот основатель чудесного города, небывалый в мире гений, скачет на гордом коне. Далее величественная Нева катит сребристые струи, из мачт представляется густой лес, еще далее несколько речек, островов, взморье. Когда ни приедешь, на утренней ли заре, при закате ли солнца, находишь серенады на шлюпках, и музыка духовая, роговая, рожки, бубны, хоры песен не умолкают. Казалось, утехи порхали по воздуху»^[68], — вспоминал о своих первых впечатлениях в Петербурге Павел Иванович Сумароков. Он был шестью годами старше В. Л. Пушкина. Когда ему исполнилось 18 лет, П. И. Сумароков явился на службу в Преображенский полк «с дядькою, поваром и тремястами рублей на годовое содержание».