— Рисовал тоже он?

— Он, он, владыка.

— Горазд… Как звать тебя, раб божий?

Зардевшийся молодой писец баском отозвался:

— Иваном…

— Экий глас!.. А что, петь столь же горазд, как писать да рисовать?

— То не мне судить, владыка.

— Скромность — украшение христианина. А ну, возгласи-ка, Иване, святую славу!

Молодой писец петь умел. Макарий посоветовал Федору женить сына: такого молодца в дьяконы рукоположить можно!

Макарий уже собирался отпускать писцов, когда заметил, что Иван порывается молвить что-то, и выжидательно поднял брови.

— Не робей, раб божий, слушаю.

— Прости меня, грешного, владыка, если что не так молвлю, — выступив вперед, сдерживая басок, начал молодой писец. — Вот давеча ты про ошибки книжные помянул. Куда как прав ты! Возьмешься за иным списывать — одно начертано. К другому заглянешь — иное. Вот и помыслил я…

Писец волновался. Он перевел дыхание.

— Помыслил я, владыка, что неладное мы творим. Не так бы надо!

— Как же?

— Опять же прости меня за дерзость. Но вот сколь годов слышу уже, что у латинян, и в немецких землях, и во фряжских давно ручное письмо оставлено. Книги там печатно творят, вроде бы обронно режут, как для тиснения на булате…

— То наущение дьявольское! — тонко воскликнул один из писцов. — Писание книг — душе во спасение! А печатание — ересь!

Молодой писец скосил глаза на длиннобородого крикуна, потянулся к Макарию.

— Дозволь досказать, владыка!.. Латинян, еретиков не хуже других ненавижу. Да ведь мало книг у нас и плохи! А с одних бы досок, иереями правленных, сколь напечатать могли! И скоро и без ошибок!

— Где про латинские книги слыхал? — осторожно, ровным голосом спросил Макарий.

— Многие купцы заезжие сказывали. Те же немцы. Шведы.

— Знакомство с ними водишь?

— На кой они мне, владыка? Да и им какая во мне корысть? А у наших гостей встречал иных, похвалялись…

— И книги латинские видал?

— Видал, владыка.

— И чел?

— Наша вера единственно правильная. Зачем мне латынь? Не учился их письму поганому и знать не хочу. Ничего не читал, владыка.

— Так, так… Зачем же тогда книгами прельщаешься ихними?

— Обидно мне, владыка, что еретикам такое открыто, чего мы, поборники веры истинной, не знаем и не умеем!

— Сам, сам еретик! — взвизгнул крикливый писец.

— Помолчи! — свел брови Макарий. — Не по чину разумен!

Писец осекся и вытаращил глаза.

— Продолжай! — обратился к Ивану Макарий. — К чему речь вел?

— И еще я слышал, владыка. В Вильне, у литовцев, нашей православной веры человек, Георгий, печатал будто бы книги с греческих списков истинных, и по-нашему.

— Тот Георгий, по прозванию Скарина, латынью с толку был сбит. И православное имя на поганое сменил. Франциском назывался.

— Того я не ведал, владыка. Коли он таков, пес с ним… Нет, я того не ведал…

Макарий опустил веки, помолчал.

— Пробовал ли печатать книги? — наконец спросил он молодого писца. — Говори прямо.

— Нет, владыка. Не пробовал. Вот хотел тебя попытать, гоже ли сие нам. Твоего совета жду.

Макарий уже не помнил точно, как ответил тогда молодому писцу. Сказал только, что о печатных книгах мысль надо покамест оставить, что не ему, грешному, судить, хорошо ли будет их вводить, что дело с печатными книгами собору святых отцов ведать надлежит…

Вот таких, как Иван Федоров, и надобно назвать в Москву. Умны, пытливы, безропотны в послушании будут, а книжным трудам прилежа, от скверны житейской уберегутся.

Но не быть ни книгам, ни покою, пока нетверда великокняжеская власть, пока шатки алтари…

Макарий слез с постели, подошел к киоту, опустился на холодный пол голыми коленями и вознес молитву ко вседержителю, чтобы хранил великого князя, чтобы посрамил его врагов и врагов церкви.

Свадьбу младшего сына Ивана в доме новгородского писца Федора играли поздней осенью.

Октябрь с первых дней стоял ясный, холодный. Земля по утрам позванивала. Свадебные телеги из посада, от женихова дома, в кожевенную слободу, к дому невесты, скакали со стуком и грохотом. Перевязанные через плечо поверх шуб полотенцами дружки, стоя в передках, чудом удерживались на ногах — так подкидывало на каждом комке затвердевшей грязи.

Иван с отцом ждали невесту в своей церкви Иоанна Богослова. Федор небольно радовался. Когда приступил год назад к Ивану после беседы с архиепископом, нынешним митрополитом, сын уперся, чтоб засылали сватов к Ирине, дочери многодетного попа Кондрата из захудалого прихода. Федор и грозил и уговаривал, убеждая, что бедная невеста — добро из дому вон, но Иван про других девок и слышать не хотел. Сказал, как отрубил:

— Хочешь женить — Ирину бери. Не то совсем не женюсь. И со двора сойду.

И Федор побрел приглашать сватов. Он любил сына. Иван пытлив, понятлив, прилежен, упорен в деле и великим даром от бога наделен: и рисовать и по металлу резать первый, булат у него под руками податливей воска. Что хочешь вырежет, и так ли тонко да живо, что только диву даешься!

Уйдет — кто поддержит в старости, кто утешит? Пускай уж на Ириньице своей женится. Где только углядеть ее успел? Когда?

Иван знал: вот сейчас Ирину введут, а все было боязно чего-то. Вдруг заболела или по дороге беда… В прошлом году, весной приметил он русокосую Ирину, вместе с другими девушками заплетавшую березки. С той поры часто наведывался в приход ее отца, высматривал ее…

На паперти послышался шум. Церковные двери распахнулись, и показалась невеста…

Все как во сне шло. Вопросы попа, пение, мигание свечей, сыплющиеся на молодых при выходе монетки, скачка коней, душные горницы попова дома, первый ковшик меда, выпитый мужем и женой на пороге, славословия, пьяный гомон гостей, и опять скачка к своему дому, и опять пир.

Пировали полную седьмицу.

А с новой седьмицы с утра Иван и Федор засели за книги, а Ирина, повязав платок, хозяйкой захлопотала у печи.

Но письмо у Ивана подвигалось плохо. То срывался дров принести жене, то по воду за ней увязывался.

Федор вспоминал, какого страха натерпелся как-то у архиепископа. До сих пор дурная истома в плечи вступает, обмякнешь, аж в животе бурчит, как Ванькина дерзость немыслимая на ум взойдет! О латинских книгах заговорил! Да с кем! Пресвятая матерь божия, господи всеблагий, угодники святые! Чудом, чудом беда обошла! Видно, в добрый часец Макарий Ваньку слушал. После трапезы, поди. В мягкости души и блаженстве плоти. Да то еще спасло, что милостив владыка к писцам. Не то сидеть бы Ваньке на цепи в монастыре или давно бы его палач кнутом нежил… Ну, теперь-то другим, слава богу, Ванька занят. Ину книгу с молодой женкой чтет. Вот только бы нынешний митрополит про дурака забыл, и совсем ладно стали бы жить. Тихо, смирно, по дедовскому обычаю…

Федор долго и истово молился, чтоб сбылись его надежды и чаяния. Но молитва старого писца была, видно, богу неугодна.

На Антония Великого пошел гулять по всему посаду, по всем новгородским слободам слушок о казни в Москве князя Андрея Шуйского.

Кто его пустил? Откуда шептуны все доподлинно вызнали? Поди сыщи!

Говорили о падении Шуйских разно. Кто с тревогой, кто со злорадством.

Князья Шуйские, долго сидевшие в Новгороде наместниками, имели много доброхотов среди бояр, почтенных уличан и духовенства. Не утесняли их, не грабили, радели о храмах.

Голь, рванье, особливо крестьянишки — те, по своему заведению, на Шуйских роптали.

Но голь и есть голь. Не ей на пиру песни запевать.

Великий Новгород-батюшка всполошился.

Что-то теперь будет после казни? Как сие отзовется городу?

Сполох начался не зря.

Великие князья московские Новгород не жаловали, посматривали в его сторону с подозрением. Дед нынешнего великого князя отнял у города волю, отец ходил сюда с мечом сбирать дань, и еще живы были очевидцы Васильева похода, могли порассказать, как жаловал он новгородцев, как их ласкал…