Его первые слова даже ему самому показались странными. Хотелось произнести нечто блестящее, остроумное и нежное. Но все, что удалось выдавить из себя, была невесть откуда взявшаяся фраза:

— Ваши драгоценности в безопасности?

Пегги заметно встревожилась.

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Не знаю. Просто так.

— Странное начало.

Смутившись, он встряхнул головой, заметив краем глаза, что Пегги, одетая в строгий серый костюм, стояла опершись о комод, довольно далеко от супружеского ложа, хотя оно и заполняло почти всю комнату. Калленберг подошел к ней, взял за руки и спросил, чувствуя все ту же странную скованность:

— Хотите чего-нибудь выпить?

Слишком холодно она его принимает. Похоже, ее разозлила его неудачная фраза.

Пегги нетерпеливо высвободила руки, а он молча откупорил шампанское, наполнил два бокала и один протянул ей со словами:

— За нас и нашу новую жизнь.

Она лишь слегка пригубила, а он жадно осушил свой, налил себе еще и спросил:

— Вам не жарко?

— А вам?

— В общем-то да.

По правде говоря, все в нем пылало. Эти проклятые пилюли слишком быстро начали действовать. С каждым ударом сердца его тело вздрагивало как от разряда высокого напряжения.

— Вы мне не сказали, как вам нравится спальня?

— Речь, полагаю, идет об этой подстилке? — в голосе Пегги слышалась явная насмешка.

Растерявшись, Калленберг чуть не выронил бокал, но сделал вид, что принял ее слова за шутку.

— Вы ее уже опробовали?

— Нет. — Небрежным жестом Пегги отказалась от протянутого ей бокала.

Калленберг залпом опрокинул свой, чувствуя, как его охватывает приступ злости. Эта дамочка еще не знала, чем рискует. Трахнуть бы ее бутылкой по голове или вышвырнуть в море.

Парадоксально, но эти импульсы к убийству, которые временами озадачивали и его самого, были мощным стимулятором его мужской силы. В такие минуты он не знал себе равных, о чем хорошо знали его жены и многочисленные подружки, с которыми Герман занимался любовью, поначалу хорошенько отколотив свою партнершу.

— Скажите, а почему вас прозвали Синей Бородой? — В глазах Пегги зажегся лукавый огонек.

Сбитый с толку, Калленберг опустошил еще один бокал и хихикнул:

— Видите ли, я прячу трупы своих жен в шкафу.

От досады, что снова сказал глупость, он прикусил губу.

— Так я и думала, — усмехнувшись, сказала Пегги.

— Что вы имеете в виду?

Она не ответила, а он нервничал все больше и больше.

— Говорите же! Что вы имели в виду?

Действие пилюль становилось невыносимым. В венах, казалось, бушевал огонь, пронизывая все тело до кончиков пальцев ног. Он сделал последнее усилие, чтобы этот долгожданный момент не был испорчен окончательно, и, смущенно кашлянув, вполне дружелюбно спросил:

— Пегги, что это на вас нашло? Я вас чем-то обидел?

— Нет.

— Тогда почему вы меня так встретили? Почему? Если б вы знали, как я вас хочу! Если б вы только знали!..

— Вот как?

— Да я умираю от желания. Неужели это не видно?

На ее лице мелькнула загадочная улыбка.

— Пока я ничего не вижу.

Приняв ее слова за приглашение к действию, Калленберг ринулся к ней, хотел обнять.

— Пегги! О, Пегги!

Она грубо оттолкнула его.

— Не так! Отойдите!

— Но как? — промямлил он. — Как?

— Раз вы утверждаете, что желаете меня, я хочу видеть.

— Не понимаю.

— Хочу, чтобы вы мне показали… Я достаточно ясно выразилась?

— Вы хотите, чтобы я вам… показал?

— Да. Хочу.

Калленберг чуть не застонал. Такого неистового желания ему еще никогда не доводилось испытывать. Оно причиняло ему дергающую боль, туманило взгляд, отдавалось звоном в ушах. Дрожащей рукой он быстро приспустил плавки и распахнул халат.

— Вот… — проблеял он. — Вот…

На лице Пегги читалось изумление. Она приблизилась на два шага, словно отказывалась верить тому, что увидела. Слегка нагнувшись, чтобы лучше рассмотреть, она резко выпрямилась и процедила сквозь зубы:

— Не может быть! — Ее презрительный, категорический тон не сулил ничего хорошего. — Одевайтесь, Герман!

— Как? Как?!

— Мне нужен мужчина, а не сморчок.

— Что? Сморчок? Да как вы смеете? Мне… После всего, что… после…

В его глазах вновь вспыхнула ярость, в голове билась мысль: овладеть ею, а затем убить. Он вдруг захотел ее так, как не хотел ни одну другую женщину. Схватив ее за руку, Герман повис на ней и изо всей силы дернул, так что оба упали на кровать. Тяжело дыша, он хрипел:

— Сука! Сука! Сука!

Пегги как уж извивалась под ним. Сковав ее своим весом, он схватил ее за волосы, не давая поднять голову, и впился жадным ртом в пухлые губы. Но в ту же секунду звериный рык вырвался из его груди — проклятая шлюха укусила его. Ощущая во рту странный привкус крови, желчи и еще чего-то, он заломил чертовке руки за спину и ударил ее кулаком в лицо. Она смягчила удар, резко повернув голову, и тут же попыталась стукнуть его коленкой между ног. Но это ей не удалось. Медвежьи лапы Германа клещами стиснули ей плечи.

Теперь Пегги испугалась всерьез. Окажется ли эффективным ее последнее оружие?

От резкого рывка отлетели пуговицы ее блузки, как бумага затрещала рвущаяся ткань. Под блузкой у Пегги оказалась комбинация, а на ней была изображена ухмыляющаяся физиономия Сократа.

Да, это был Грек. Это его лицо поднималось и опускалось в такт прерывистому дыханию Пегги. Это его зубы как бы скалились в усмешке, когда ее грудь вздрагивала. Ошеломленный Калленберг был настолько обескуражен, что на какую-то секунду отпустил ее. Пегги воспользовалась передышкой, чтобы вскочить на ноги, но Герман схватил ее и швырнул на супружеское ложе.

— Чего ты хочешь добиться? — орал он. — Этот несчастный кретин мертв! А я жив! И заставлю тебя в этом убедиться!

Обрушив на нее целый центнер своего веса, Калленберг обеими руками вцепился в ее юбку. Она разошлась как бумажный пакет. Та же участь постигла и комбинацию. Одна грудь выпала из лифчика, Герман схватил ее и жадно припал к ней ртом. Пегги напряглась, отталкивая его. И тут он, цепенея от ужаса, увидел, что и на лифчике справа и слева красовалась ненавистная рожа его злейшего врага. Спасая подбородок от ногтей Пегги, он быстро нагнул голову вниз и наткнулся на то, чего уже ожидал: с белых трусиков Пегги на него с насмешкой уставился Грек.

Не помня себя от ярости, Калленберг, как кожу, содрал с Пегги эти трусики и сделал попытку овладеть ею, безуспешно стараясь раздвинуть ее плотно сжатые ноги. Когда его рука легла на лобок, он очень удивился: вместо упругих шелковистых завитков его пальцы ощутили гладкую кожу.

— Секунду! — приказала Пегги.

Ее резкий, настойчивый голос отрезвил его. В голове мелькнула неожиданная мысль, что это были первые ее слова с самого начала потасовки.

— Да отпустите же меня! — не сдавалась Пегги.

Задыхаясь от внезапно накатившей откуда-то свинцовой тяжести, он разжал руки. Сердце бешено стучало в груди. Этот стук, казалось, заполнял всю комнату. Потом наступила гнетущая тишина.

Пегги тоже тяжело, прерывисто дышала и несколько раз с трудом сглотнула слюну, прежде чем произнести изменившимся голосом:

— Взгляните! Присмотритесь внимательно!

Она убрала руки, прикрывавшие промежность, позволяя Калленбергу прочитать то, что было начертано на гладко выбритом лобке. Шесть тщательно выписанных синих букв складывались в проклятое имя — СОКРАТ!

Подкатившая к горлу тошнота и слабость внезапно обмякшего тела не оставляли сомнения в том, что действие «волшебных» пилюль кончилось. Калленберг даже не пошевелился, когда Пегги соскочила с постели и наклонилась над ним. Он уже не мог ни нападать, ни защищаться, ни вытереть кровь, сочившуюся из его прокушенной губы.

Ладонь Пегги коснулась его груди, скользнула по животу и опустилась ниже. Кончиками пальцев она сочувственно потрогала его опавший член, походивший теперь скорее на вареную макаронину. Улыбка, с которой она посмотрела ему прямо в глаза, показалась Калленбергу ласково-снисходительной, почти материнской, но голос прозвучал решительно и с нескрываемым презрением: