— Сморчок и импотент!

Герман отвел взгляд, не в силах произнести ни слова, потом как-то собрался и с трудом пробормотал:

— А теперь уходите.

Пегги подошла к телефону и отчетливо скомандовала:

— Эмили, я жду вас и Муди в своей комнате.

Она набросила пеньюар, закурила, усевшись перед зеркалом, и стала медленно расчесывать спутанные волосы.

Белый как полотно, Калленберг с огромным усилием поднялся на ноги. Даже не запахнув полы халата, он, как лунатик, двинулся к двери — истощенный, сгорбившийся, отчужденный. Не поворачивая головы, Пегги безразлично бросила:

— Не забудьте закрыть дверь, сморчок!

Ответа не последовало.

Эмили и Муди, личный камердинер Пегги, вошли в комнату и остановились, ожидая распоряжения хозяйки.

— Ждите меня у лодки. Я сейчас приду.

Когда за ними захлопнулась дверь, Пегги одним движением плеча сбросила пеньюар и прошла в ванную. Не замечая висевшего на вешалке белья, она надела прямо на голое тело легкое пальто и вернулась в комнату. Оставалось только взять черный чемоданчик и уйти отсюда как можно скорее и навсегда. «Нужно провернуть это дело так, словно твоего замужества не было вовсе», — вспомнились ей слова Нат. Все получилось, как было задумано, и Пегги уже ничуть не сомневалась в том, что утром Калленберг из кожи вон вылезет, чтобы ни у него самого, ни у всех присутствующих и воспоминания не осталось о несостоявшемся браке.

Но не хватало еще одной, немаловажной на ее взгляд, детали. И Пегги, чтобы общественное мнение было на ее стороне, решила ее добавить. Поднявшись на палубу, она направилась к группе офицеров, что-то обсуждавших с капитаном и с большим трудом делавших вид, что не замечают ее. Она шла прямо на них, и они тут же смолкли. Пегги обвела их взглядом и сказала:

— Знаете, почему я ухожу? — Никто не произнес ни слова. Тогда она добавила еще громче, чтобы ее слова услышали и находившиеся неподалеку матросы: — Потому что у вашего патрона не член, а сморчок. И к тому же он — импотент.

Остолбеневшие офицеры стояли и смотрели, как она спустилась по трапу и прыгнула в лодку. Снизу послышался шум мотора, лодка сделала полукруг и направилась к Афинам. Пегги сидела, прижимая к груди черный чемоданчик. В конце концов, эти подарки принадлежат ей, она их заработала. А через час рейс на Нью-Йорк.

Свежий ветер хлестал в лицо, и она вдыхала морской воздух полной грудью. Что ж, миссис Калленберг ей так и не пришлось сделаться. Она по-прежнему оставалась вдовой Сократа Сатрапулоса. Вдовой!

Родители дали ей имя Чарлен, но все ее звали Лон[1]. И только она знала почему. В детстве одна из нянь часто брала девочку на руки и вальсировала, напевая:

«Чарлен, Чарлен, Чарлон, Лон… Лон…» Так за ней и осталось — Лон. В моменты душевного смятения она находила, что это имя ей очень подходит, потому что она была очень одинокой. И чем больше людей ее окружало, тем сильнее ощущалось это одиночество.

Сама крупная и высокая, Лон завидовала стройным и изящным. Надежды на то, что после пятнадцати лет ее тело изменится, приобретет волнующие формы, не оправдались. Ей уже исполнилось восемнадцать, а ничего подобного не произошло.

У Лон были большие глаза странного желтого цвета, которые со временем как бы утратили всякое выражение. Как часто даже в случайно брошенном взгляде можно прочесть все, что хотел сказать человек, хотя ни слова еще не было произнесено. Взгляд Лон ничего никогда не говорил. Но стоило ему коснуться вас, как неподвижный зрачок становился все шире и шире, волнуя и неумолимо притягивая к себе.

— Лон?

— Что?

— Может, затяжечку?

— Нет.

В огромной комнате в самых живописных позах расположились двадцать человек приблизительно одного с нею возраста. Все курили. Впервые Лон попробовала гашиш в двенадцать лет и, почувствовав себя дурно, поклялась никогда больше не начинать. Правда, сдержать обещание ей так и не удалось. Но это был скорее протест против занудливой матери, чем желание поймать кейф. Рядом с ней на полу развалился рыжий верзила. Чуть дальше, на диване, два парня и девушка занимались любовью. По кругу ходили косячки. Откуда-то из угла неслась мелодия джаза, а в такт ей бренчала на пианино высокая, обнаженная до пояса блондинка.

Дом этот принадлежал отцу Чарли, сколотившему состояние на ананасовых консервах. Отец почти никогда здесь не появлялся, опасаясь встречи с бывшей женой, которая иногда сюда заглядывала. И фактически весь дом был в распоряжении Чарли, их единственного сына. Считалось, что он изучает социологию в Бостонском университете. Работать? Зачем? Состояние отца позволяло ему более приятно проводить время. И вообще, какой смысл бороться за то, чем ты уже владеешь?

В Энцино у него было все: дом полон друзей, девочки раздеваются без приглашения и никто не требует углубляться в дурацкие теории Маркузе.

Пока они вели себя не слишком шумно, полиция не смела войти на территорию поместья. Однако любой длинноволосый бродяга не старше двадцати и с гитарой под мышкой мог постучать в ворота в любое время суток, а важный привратник в униформе обязан был его впустить.

— Эд?

— Что?

— Ты слушаешь меня или кейфуешь?

Рыжий с усилием повернул голову.

— И то и другое.

— Когда они вернутся?

— Кто?

— Чарли и Квик.

— Не знаю. А где их носит?

— Понятия не имею.

Чарли мало интересовал Лон, а вот один взгляд Квика вводил ее в транс. Никогда нельзя было даже предположить, о чем он думал. Часто, когда они оставались вдвоем и Лон донимала его вопросами, Квик отвечал ей лишь чуть насмешливой улыбкой. И бесполезно было спрашивать, откуда он родом, есть ли у него семья и любит ли он кого-нибудь. Единственной и всепоглощающей его страстью были автомобили. Лишь однажды Квик чуть приоткрылся и признался, что за рулем чувствует себя богом. Читал он только спортивные журналы и знал на память имена победителей «Формулы-1» за последние двадцать лет. Его любимым запахом был запах отработанного масла, любой музыке он предпочитал рев 12-цилиндрового двигателя, делающего восемь тысяч оборотов, а всем красотам природы — гоночную трассу. Девиц, постоянно крутившихся вокруг него, Квик попросту не замечал.

На улице многие — и мужчины и женщины — оборачивались ему вслед: так великолепно он был сложен. Высокий, стройный, гибкий, он, казалось, всегда останется таким, даже после смерти. Не потому ли Квик словно бросал ей вызов, участвуя в автогонках на самых опасных трассах… Машины ему доставались полуразбитые, деньги платили ничтожные. Но ничего лучшего никто не предлагал. В остальное же время он с невозмутимостью вельможи принимал подарки от многочисленных поклонниц и приятелей типа Чарли. А Лон? Как она была благодарна Квику, когда он, случалось, брал у нее деньги!

Сейчас они с Чарли куда-то укатили, чтобы испытать новенький «порше», который папаша преподнес сыну сегодня утром в день его рождения.

Восемнадцатилетний Чарли считал себя спортсменом-автогонщиком и уже угробил с десяток дорогих машин, которыми его родители старались компенсировать свое невнимание к единственному отпрыску. Он мстил бездушной технике за все не высказанные предкам обиды.

Лон обеспокоенно глянула на часы. Они отсутствовали уже целый час. Ей всегда было не по себе, когда Квик садился за руль. С Чарли дела обстояли еще хуже. Выпив пару рюмок, он начинал воображать, что находится в самолете. А после дюжины сигарет шоссе казалось ему взлетной полосой.

Лон повернулась к рыжему.

— Эд?

— Ну что еще?

— Дай-ка мне затянуться.

У Пегги никогда не возникало желания продать старый родительский дом. Ни замужества, ни частые переезды, ни поездки за границу не заставили ее забыть эти места и уволить живущих тут с незапамятных времен двух старых слуг.