«Итак, немного кольнем штыком в бок», — усмехнулся про себя Волков, взял фонарь с красными стеклами и быстро вышел из дежурки на перрон.

Крутила поземка. Чистое небо перемигивалось звездами. Одни горели ровно, ярко, другие вздрагивали, словно от сильного мороза, некоторые срывались с давно установленного им места и с колоссальной быстротой уходили в глухое темное пространство, оставляя за собой чуть заметный светящийся след.

Алексей Иванович взглянул на выходной семафор с ярким пятном и почувствовал свою власть. С востока приближался поезд. Единственный фонарь паровоза прощупывал на несколько десятков сажен вперед стальную дорожку и плавно перекатывавшийся по гребням снег.

Уже ясно слышно, как переговариваются колеса с рельсами, на стрелках особенно тщательно выстукивая веселый танец железа, чугуна и стали. Состав, извивая тело на кривых частях пути, казался огромном гармошкой, разукрашенной на краях разноцветными огнями, а гармонист, большое железное существо, от веселой удали распотелся, часто попыхивая трубкой, скороговоркой выкрикивал: «Пускай, пускай!., пускай!., пускай!..» Затем горячие и влажные пары обдали стоявшего с красным фонарем Волкова.

Тормозные колодки визжали от сильного трения. Вагоны и после неожиданной остановки паровоза еще бежали по инерции вперед, налетая друг на друга, отчего буфера лязгали, пружины судорожно сжимались, отталкивая назойливых зевак-соседей. Потом послышалось знакомое «ту-у-у-у-тут» — состав вздрогнул, лязг прекратился. С тормозных площадок соскочили смазчики, кондуктора и часовые. Все они были укутаны в длинные овчинные тулупы и заячьи шапки, из-под которых выглядывали намороженные усы, нос да пара глаз.

Часовые бегали вдоль состава, вглядывались в темноте в пломбы вагонов, сгибали и без того сутулые спины, пролезая под вагонами на другую сторону состава. Смазчик, молодой, лет семнадцати, паренек, бегая с факелом и масленкой, прощупывал буксы.

Волков усмехнулся: «Взялись строить! Все загубите! Правители!» И, посмотрев вслед смазчику, плюнул и мелкими шажками засеменил в дежурку, куда уже прошли машинисты и кондуктора.

Последний вагон маршрутного поезда представлял теплушку, набитую до отказа поездной бригадой, красноармейцами, спекулянтами солью и другими категориями лиц, сейчас перемешавшихся около маленькой чугунной печки. Свеча, прикрепленная на верхней полке теплушки, наклонилась набок. Стеарин, тая, стекал на пол, отчего свет мигал беспрестанно.

Тени и силуэты обитателей теплушки неуклюже подпрыгивали на стене, приседали или метались из стороны в сторону.

Люди с протянутыми руками к чугунке, плотно прижимаясь друг к другу, группами вели разговоры.

Говор смешивался в одно шумное шипенье* отчего нельзя было разобрать, о чем шла речь. Только один осипший, видно от сильных морозов, голос красноармейца выделялся из всех.

Красноармеец говорил о Колчаке, о Польше, об Англии, о хлебе, он убеждал, что война с Польшей скоро кончится и каждый возьмется за свою работу.

Когда разговор утихал, слышался волчий вой ветра да скрип старого вагона. Люди, сутуло сгорбив спину, жались к краснеющей чугунке. Скорей всего это были мелкие спекулянты солью, если не просто мошенники, в изобилии загружавшие транспорт и всю страну, стонавшую под ураганным огнем империалистических банд, хозяйственной разрухи, голода.

— Климыч!.. Товарищ Климов? Где ты, старый хрен, завалялся? Вали-ка сюда — дельце есть! — кричал часовой, просовывая голову в дверцы теплушки.

Климыч оказался красноармейцем, опоясанным лентой из-под пулемета; это он кричал о Колчаке и войне. На окрик часового отозвался добродушным матом, добавив, что его и так измотали, но все же протискался в толпе и выскочил из теплушки.

— Ну, чего, Кулик, разорался, режут тебя, что ли?.. Аль приспичило, так беги под откос, давай винтовку.

— Да нет же, Климыч, дорогущий, я ведь не про то. А я про то, што стоим мы долго. Ведь хош бы станция, а то плюгавенький разъездишко… — виновато и смущенно засматривая в глаза Климыча, говорил часовой. — Ведь хлеб-то на фронт везем, там некогда ждать… да и отпуск скорей получим, а го рана польска снова вскрылась, уже еле скриплю. Ты бы пошел на станцию… Эх, жаль, что не на фронте, а то бы я показал им… Держат, ровно не знают, что мы — скорый… Нет, Климыч, не знают люди, как на свинцовом поле, когда свистят вокруг тебя пули…

Климыч посмотрел в сторону паровоза, подтянул импровизированный ремень-ленту, на котором болтался неуклюжий, напоминающий топорик маузер, и не спеша зашагал на станцию.

Навстречу шел смазчик. Факел его бросил в глаза Климыча рыжий пук лучей, освещая потемневшее и поросшее волосами лицо, обдал запахом перегоревшего мазута и скрылся за спиной.

Впереди Климова показалась тень, сначала короткая, широкая, затем длинная и тощая, покачивающаяся и перескакивающая от рельса к рельсу. Вглядываясь внимательно в своего двойника, ему казалось, что та маленькая, коренастая — молодость, а длинная бледная тень — это старость. Климыч достал кисет, набил трубку и начал выбивать кремень.

Вот и пассажирское здание. Климыч быстро осмотрел его, как бы стараясь угадать, большое это препятствие или нет. Но, вспомнив большие каменные станции, фыркающие медью и свинцом пушки на фронте, он уже спокойно открывал дверь с визжавшей пружиной зала третьего класса, а затем и дверь дежурной комнаты. Клубы дыма, запах мазута, перемешавшийся с ночным морозом, и громкий разговор совсем изменили дежурку. Особенно привлекал Климыча грузный, с пожелтевшим лицом машинист, беспрерывно оттиравший руки паклей.

— Я не буду делать перекидку. У меня срочное задание — маршрутный поезд. Угля нет, на дровах еду. Ба-рабинск полной нормы не дал, а мне вон еще сколько чесать нужно. Подумай своей башкой, на чем мне ехать? Ты, что ль, дрова дашь? Да и паровоз еле дышит, срочным ремонтом выпущен. Вон правая параллель опять задирается… — горячился машинист, махая грязными от мазута и паровозной копоти руками.

— Товарищ, вы мне чушь не городите. Есть распоряжение начальника отделения — порожняк не задерживать, подавать в ремонт. Вагоны на ветке. Маневров максимум на час. Да и дела мне нет до ваших параллелей, делайте то, что говорят, и не время сейчас рассусоливать. Давно бы уж и маневры сделали, — урезонивал дежурный.

Машинист колебался, прикидывал в уме все резоны дежурного. Кондуктора и смазчики внимательно слушали долгий спор, чадя козьими ножками. Главный кондуктор, уже седой старик, быстро мигал глазами и виновато отворачивался в сторону, когда машинист обращался к нему. Старик во многом зависел от дежурьЪго. Масло, муку, дрова, мясо в такие годы нелегко было доставать, а через дежурного доставали.

Лишь смазчик, недавно ввалившийся с мороза, поддержал машиниста, приведя веские доводы:

— Намедни тоже прицепили, кажись в Озерной, три вагона, тоже шли в ремонт. Так что ж? Не отъехали от станции, загорелись две буксы сразу. Я, как знал, сел поближе к этим вагонам, уж больно подозрительны они показались. Ну, гляжу, а они пламенем полыхают. Вот, думаю, штука…

— Да не тяни кота за хвост, дела говори побольше, — перебил кондуктор смазчика.

— Да ты что лаешься? Я что, не дело говорю, коли этот балда поезд задерживает. А ты молчишь почему? Знаю! Шкура старая! Привык в старое время козырять да кланяться, так и сейчас?..

— Брось, Ванька, старика, ведь он побольше тебя служит… Раз молчит — значит так нужно. Смотри, ведь он седой, — пробовали утихомирить Ивана.

Байков совсем обозлился и, заглушая всех, кричал:

— Седой?! Хрен с ним, что седой! Небось из Барабинска мануфактуру-то возит да на масло, на мучку меняет. А кто меняет: да вот этот начальник станции с ним на пару работает. Так вот и молчит старая тетеря потому ¦— зависимость.

Дежурный насторожился.

— Товарищи, на службе сводить личные счеты никому не позволю. Вы мне мешаете работать. Прошу оставить мой кабинет, а вы, товарищ машинист, отправляйтесь делать маневры. Я сейчас передам на стрелки.