Иван неподвижно стоял в стороне, по щекам его катились крупные слезы.

Машинист виновато смотрел на Еремеича.

— Не мог никак сдержать паровоз… А тут керосину не дают, фонари не горят… И этот проклятый уклон… Только шагов за пять увидел из мглы чернеющее пятно. Рванул сразу на все тормоза… Да разве удержишь?! А он, кажись, и не чувствовал, ключом что-то работал, бедняга… — тихо оправдывался старик, поглядывая на покойника.

В комнату неожиданно вошел офицер. Он даже не снял шапки и заорал:

— Что слюни распустили? Сам виноват — глазами надо было смотреть! Марш на паровоз! — крикнул офицер машинисту, и его рука потянулась к кобуре.

Комната опустела.

— Сам виноват? Ах ты, сволочь!.. А ты не виноват? Гадина! Слова не мог хорошего подыскать, пес паршивый! — тяжело выронил Иван вслед офицеру.

— Они щенка дороже ценят, чем человека. Чего хочешь от него? Пулями да нагайками разговаривают — словами не умеют. Теперь хвосты поприжали, бегут, а все ж огрызаются, черти! — вслух подумал Еремеич и, подойдя к Наталье, добавил: — Ну, Наталья Сергеевна, не убивайся, милая… У тебя есть еще отрада в жизни; Иван, Параша — они не дадут с голоду умереть. Что делать? Да… Жил человек, недавно здесь говорил с нами, еще вместях закурили, и вот нет его: как в печке дрова… были поленья, а остались потухшие угли.

— Но как могло получиться? Ведь отец старый был служака…

— Вишь ты, Ванюшка, идем это мы с ним, он фонариком помахивает, освещает рельсы, стыки просматривает. Вдруг видит — болт неисправно торчит. Ну, зна-мо дело — подвернуть надо. Он сел, ключом подтягивает. А буря — жисти нет, как вьючит снег, хоть рядом ори, кричи — не видно, не слышно. Да… сел, стало быть, Андрей, а мне спешить нужно. Не отошел я, наверное, и пикета, как заорет, задурит паровоз. Я споначалу-то не понял, откуда поезд, — шарахнулся на бровку. Жду, жду — нет поезда, а орет где-то рядом. Вспомнил Андрея, предчувствие у меня такое есть — и шасть обратно! Подбегаю, вижу, люди с фонарями под вагонами… Я туда, и… верно, Андрей! Так мученик с ключом и лежал — до смерти не расставался. Вот она, наша жисть-жестянка!

И Еремеич, перекрестившись, подошел к Андрею и поцеловал его в лоб.

— Вот и конец… Вот где, несчастный, наша смерть… Зарезало. Двадцать лет резало, кромсало, а потом совсем обрубило. Вот как режут колеса на рельсах нашу жизнь…

Светало. Еремеич не спеша прощался с Иваном и ласково пожимал его руку, по-отечески подбадривая:

— Ну, Иван Андреич, теперь ты хозяйствуй! Не бросай старуху, ребятишек… Большой хомут одень и тяни лямку вместе с ними. Трудись как Андрей покойный, авось еще вылезем на хорошую дорогу!

1938 г.

Небольшое пассажирское здание плотно прижалось к железнодорожному пути. Окна напоминали темные глазные впадины. И только' два угловых светились мутной желтизной, выхватив из тьмы кусок железнодорожной платформы, снежный сугроб и неприметный станционный колокол, побалтывавший длинным языком по воле ветра. А ветер, крепкий, сибирский, заглядывал в каждую щелку, завывая угрюмую песнь, то, словно рассердясь, бился в стекла и двери, то наконец в бессильной злобе, стихая, уносился вдаль.

Дежурный по станции Алексей Иванович Волков, закутавшись в черный овчинный тулуп, дремал на деревянном диване дежурной комнаты. Порывы вьюги временами заставляли его открыть глаза, крякнуть, сморкнуться в угол, мельком взглянуть на лениво качающийся маятник и циферблат часов, повернуться на другой бок и снова задремать.

Аппараты, загромождавшие дежурку, наполняли шорохом и стуком прокуренный воздух. Часы оповестили позднюю ночь. Паучок, примостившийся на стекле, испуганно шарахнулся на тоненькой ниточке вниз, а стрелки слились в одну линию, они показывали 24.

Минуты две спустя в углу злобно зашипел блокировочный аппарат. Электромеханизм, передвигая скрытые внутри рычаги, сопровождая движения резкими щелчками, меняя белые глазки аппарата на красные, задребезжал, и покой комнаты окончательно нарушился.

Волков вставал с дивана очень медленно, протирал глаза и потягивался.

Красные и белые глазки на аппарате показывали что-то важное или, во всяком случае, побуждающее к делу. Дежурный быстро подошел к телефону, взял трубку.

— Алло!.. Северная? Сто сорок третий? Маршрутный? Говоришь, хлебец России?.. Вышел? Когда? В двадцать четыре? Ладно… Ну, как живем? Что хорошего у нас? Ну? Да что ты говоришь! Три года со строгой? А давно он засыпался? Так… так… Михаил Яковлевич! Рыбки у вас нельзя ли там раздобыть? Спасибо! Ты с каким-нибудь поездом пришли. Поезда у тебя есть?.. Ну и хорошо.

Волков повесил трубку, сел за стол и задумался…

Думал о сибирском хлебе, который ежедневно эшелонами гнали через его маленькую станцию в глубь России, думал о Советской власти, что давала миллион бумажек за службу, думал о Колчаке, о своем сыне, немного не окончившем кадетский корпус и сейчас где-то скрывавшемся, о былом почете и силе, которые исчезли с появлением красных в Сибири…

Хуже того — вчера какой-то профуполномоченный, ремонтный рабочий Васька, прочел целую нотацию за грубое обращение со стрелочником. Васька грозил, махал кулаками, обзывал интеллигенцией, белогвардейцем.

Воспоминание передернуло дежурного.

Он вскочил со стула и, злобно стиснув кулаки, взволнованно заходил по комнате.

— Я еще покажу вам кузькину мать. Разве загнать с ходу в тупик хлебный? Ведь переходная в моих руках! Нет… это слишком явно. Меня и так подозревают… А может, загнать на гнилой мост паровоз? Да, да… так и будет. Вот вам плата, голынь-мразь! Паровозов ведь у них нет. Как раз на ветке есть вагона три, хотя и неисправных… Ну, это к лучшему… А сам как-нибудь вывернусь — почем, мол, знаю, что гнилые брусья? Не мое, мол, дело. Кстати, меня официально не предупреждали, — радовался Волков.

Подошел к аппарату. Передвинул маленькие рычажки. Внутри послышалось журчанье стальных пружин и пластинок. Глазки снова замигали, меняя окраску. Но крайний маленький упрямо уставился своим бледном бельмом на дежурного. Это подлило Алексею Ивановичу еще больше кипучей злобы. Со сдвинутыми бровями подошел он к телефону. Долго крутил рукоятку позывного сигнала, ответ последовал спустя некоторое время, после чего завязался не вполне приятный разговор дежурного со стрелочником восточного поста.

— Что ты, черт тебя побрал, спишь? Два часа звоню, а ты все дрыхнешь?.. Что? Чистил стрелки? Метель стрелки занесла? Врешь! Спал! Я покажу тебе, как нужно работать! Принимай товарный на третью! Да поменьше бы лясы точил на профзаседании, побольше дела делал бы. — Последние слова Волков чеканил особенно зло и громко.

Стрелочник невнятно буркнул что-то в оправдание и поспешил сделать разблокировку, чтобы упрямый глазок аппарата подчинился дежурному.

Удовлетворенный разговором, Волков зажег фонарь, поставил его на шкаф, сел за стол и начал записывать в длинный с загнутыми и засаленными краями журнал какие-то цифры. Изредка посматривал на окно, через которое вдали, немного выше горизонта, еле заметно мигал зеленоватый свет входного семафора, и ниже зеленого света мерцали красные, белые и зеленые огоньки стрелочных фонарей.

Эти светящиеся маячки резко выделялись на темном фоне ночного небосклона, и только ветер, поднимавший снежные песчинки вверх, от времени до времени застилал огоньки.

Но вот как-то неожиданно в разноцветный фон огней, такой обычный в течение сотен ночей, вмешалась маленькая желтоватая точка. Она блуждала по горизонту, то сливаясь с цветами стрелочных фонарей, то шарахаясь вправо или убегая влево, то снова замирала на одном месте. С каждой минутой точка увеличивалась, вырастая в большой круглый глаз.

Опытный взгляд дежурного сразу заметил перемену в сигнальном световом узоре, а еле доносившийся переливистый свисток паровоза окончательно подтвердил, что поезд подходит к станции.