Конвент возмутился. Не нашлось никого среди депутатов, кто бы поддержал голодных. Напротив, их стали гневно осуждать! И кто? Сам Друг народа Марат, заявивший с трибуны: «Меры, только что предложенные вам у барьера для восстановления изобилия, настолько крайне странные, настолько ниспровергают Старый порядок, так явно стремятся уничтожить свободу торговли зерном и вызвать волнение в Республике, что я удивляюсь, как они могут исходить из уст людей, считающих себя разумными существами… Я требую, чтобы те, кто собирался навязать эту петицию Конвенту, были преданы суду как возмутители общественного спокойствия».

Марат был так разгневан, что, закончив речь, уже с места крикнул: «Я знаю, что среди петиционеров есть подлые аристократы».

Выступление Друга народа с иронией одобрил жирондист Бюзо. Петицию отвергли. В зале Конвента пронеслось суровым дуновением то, что позже будут называть классовой борьбой. Интересы буржуазии и санкюлотов оказались, и не могли не оказаться, различными, а партия монтаньяров была буржуазной. Но почему так говорил Марат, который всегда выступал рупором обездоленных? А он проводил свою линию «нового пути» и отныне поддерживал Робеспьера и Сен-Жюста.

Голодные бедняки не хотят и не могут знать этих тонкостей. У них есть свои вожди, хотя и уступающие в ораторском искусстве некоторым депутатам Конвента, но превосходящие их своей беспредельной одержимостью в борьбе за униженных и оскорбленных. Таким был священник Жак Ру, сочетавший ревностное пастырское служение христианским идеалам и отчаянно смелую революционную деятельность. Священника, неустанно навещавшего больных, умирающих, отдававшего все несчастным, усыновившего сироту, особенно любили в секции Гравилье. Он с пламенной экзальтацией апостола отдался революционному идеалу равенства. И ничего не боялся. Он укрывал у себя от преследований Марата, и когда Друг народа стал нападать на него, то он с горечью напомнил ему: «Я не только в течение шести дней спал из-за тебя на полу, но и готовил для тебя пищу и даже выносил твой ночной горшок». Революционный пастырь и вождь секции Гравидье стал идеологом санкюлотов, идеологом часто наивным, неустойчивым, но искренним даже в своих нелепых крайностях. Это он в феврале 1793 года развернул движение санкюлотов против спекулянтов-скупщиков.

Остановить это движение было невозможно. 24 февраля Конвент атакуют две делегации женщин-прачек, возмущенных повышением цен на мыло и требующих смертной казни для скупщиков и спекулянтов. А на другой день толпы разгневанных санкюлотов во главе с женщинами осаждают лавки, заставляют торговцев продавать мыло, свечи и сахар по низким ценам, которые они установили сами. Начались грабежи лавок и складов.

Из-за простого совпадения виновником этих событий объявили Марата. Именно в этот день он напечатал довольно сумбурную статью, которую можно было истолковать как угодно. Марат писал, что все капиталисты, спекулянты, торговцы, судейские, бывшие дворяне являются приспешниками Старого порядка и что он не видит «иного выхода, кроме полного уничтожения этого проклятого отродья». Сурово осудив спекулянтов, Марат утверждал, что «разграбление нескольких складов, у дверей которых были бы повешены скупщики, быстро положило бы предел злонамеренным действиям».

Статья Марата выглядит странным зигзагом, возвращением к прежнему идеалу насильственной народной революции. Но это временное, явно случайное отклонение от «нового пути». Ибо в тот же вечер 25 февраля в Якобинском клубе Марат подтверждает сближение с Робеспьером, с монтаньярами и свое намерение защищать буржуазную революцию в самый критический момент ее развития. Марат, Дюбуа-Крансе и Робеспьер выступают один за другим и резко осуждают происходившие в тот день продовольственный мятеж и погромы лавок.

Речь Робеспьера обнаруживает столкновение его абстрактного образа народа с реальным народным выступлением из-за простых материальных жизненных нужд, которые Неподкупный не может и не желает понять. Заявляя, что «народ никогда не бывает не прав», он видит в событиях 25 февраля «коварные происки врагов свободы, врагов народа… Я не говорю вам, что народ виноват; я не говорю вам, что его волнения являются преступлением. Но разве, когда народ поднимается, он не должен иметь перед собой достойную цель? Разве должны его занимать какие-то жалкие товары?».

Итак, Робеспьер не замечает реальных нужд народа («жалких товаров»), он далек от народа в своем изолированном комфортабельном окружении богатого буржуазного дома Дюпле, в своем иллюзорном видении народа как исторической абстракции, а не в облике голодных мужчин и женщин, доведенных до отчаяния тяжелыми условиями жизни.

Однако здесь не только иллюзии, идеализм, полное непонимание социальных вопросов. Не проявляется ли здесь лицемерие, политический расчет?

Пока этот расчет явно чувствуется в намерении использовать народное движение против жирондистов, объявив их его тайными подстрекателями. Но он также напуган движением, возглавляемым Жаком Ру, соратников которого начинают именовать «бешеными». Ближе к пониманию положения народа был Эбер, издатель популярной газеты «Пер Дюшен». Но и он считал стихийное движение 24 февраля «заговором» врагов Революции и описывал его в своей газете в виде какого-то нелепого маскарада: «Бывшие маркизы, переодевшиеся угольщиками и парикмахерами, графини, нарядившиеся торговками рыбой, те самые, что готовы были взывать о пощаде в тот день, когда Капет сыграл в ящик, разбрелись по предместьям, по рынкам и базарным площадям, чтобы подстрекать народ к бунту и разбою». Эбер также как и Робеспьер хочет повернуть народное движение против жирондистов: «Больше зла, чем скупщики, вам причиняют бриссотинцы и роландисты; задайте им трепку, и я ручаюсь вам, что дело пойдет на лад».

Из левых монтаньяров только прокурор Коммуны Шометт, хотя он тоже осуждает агитацию Жака Ру, проявляет понимание положения и нужд народа. Он выступает за установление таксы, предельных цен не только на хлеб, но и на другие основные продукты. 27 февраля он говорит в Конвенте: «Бедняк участвовал в Революции, как и богач, и даже больше богача. Все изменилось вокруг бедняка, только его положение осталось прежним, и он выиграл от Революции только право жаловаться на свою нищету».

Но Шометт среди монтаньяров в Конвенте пока почти одинок, большинство, подобно Робеспьеру, считают, что народ должен бороться лишь за высокие цели Революции, которые служили главным образом буржуазии, а не за какие-то «презренные товары». Монтаньяры еще не видят необходимость союза с народом, с санкюлотами, и только крайнее усиление опасности для Революции и интересы борьбы с жирондистами заставят их встать на этот путь, чтобы использовать «бешеных» для победы над жирондистами.

А пока Конвент безнадежно поглощен борьбой между фракциями, охвачен страхом и негодованием перед народным движением. Он парализован тем, что Робеспьер подобно жирондистам видит только внутренних врагов, жирондисты же ненавидят его, а контролируемые ими исполнительные органы бездействуют, тогда как Францию, против которой объединилась вся Европа, ход событий влечет к самому роковому, смертельно опасному тупику, угрожающему гибелью Революции. Кто же напомнит об этом, вернет депутатов к суровой действительности и укажет путь спасения? Кто же вновь пробудит единый патриотический порыв, как это было в сентябре прошлого года?

8 марта на трибуну Конвента впервые за шесть недель поднимается Дантон. Все знают, что за это время он перенес большое личное горе — смерть жены, — что он непрерывно занят делами войны и дипломатии. Только пять дней назад он отправился в Бельгию, и вот после нескольких дней бешеной скачки он снова в Париже. Неожиданное возвращение Дантона уже само по себе настораживает депутатов.

Он знает о распрях, охвативших Париж и Конвент, но отзывается о них одной общей, хотя и многозначительной фразой: «Когда здание охвачено огнем, я не занимаюсь негодяями, которые хотят украсть мебель; я стремлюсь прежде всего потушить пожар». А пожар там, на фронте. Пока Дюмурье авантюристически надеется захватить Голландию, австрийцы завоевывают Бельгию. Дантон срывает завесу успокоительной лжи, распространяемой генералами и жирондистами. «Французскому характеру, — говорит он, — нужны опасности, чтобы обрести всю свою энергию. Что ж! Этот момент наступил». Дантон объясняет, что если армия Дюмурье будет окружена в Голландии, если она сложит оружие, то Францию ждут неисчислимые бедствия. Чтобы предотвратить их, нужны великие действия, быстрые и внезапные, Париж должен стать главной пружиной этих действий. Он обязан объединить усилия всей Франции: «Надо, чтобы Париж, этот прославленный и столь оклеветанный город, который хотели раздавить в угоду нашим врагам, страшившимся его пламенного патриотизма, помог своим примером делу спасения отечества».