Дантон здесь явно намекает на жирондистов, давно уже добивавшихся, чтобы столица, которую они объявили очагом анархии и хаоса, рассматривалась бы просто как «1/83 часть Франции». Однако Париж, от которого зависит спасение Франции, охвачен голодом и народным возмущением. Дантон знает, что незадолго до его приезда законные требования санкюлотов единодушно отвергнуты жирондистами и монтаньярами. Даже Робеспьер и Марат не нашли ничего лучшего, как объявить возмущение народа, вызванное эгоизмом богачей, контрреволюцией. Они еще не понимали, что спасение Революции только в союзе с народом. Значит, надо помочь ему, поддержать его требования и положить предел хищничеству торговой буржуазии.

Дантон — передовой буржуазный революционер, одаренный гением революционной тактики, глубоко чувствующий народный характер Революции. Среди вождей монтаньяров именно он оказался способным найти выход из кризиса Революции. Политика Робеспьера, поддержанная Маратом и другими монтаньярами, отвергнувшими требования санкюлотов Парижа в борьбе с голодом, дороговизной и буржуазной спекуляцией, неминуемо обрекала монтаньяров на изоляцию от народа. Дантон, этот явный буржуа, редко говоривший о своей любви к народу, указал путь к союзу монтаньяров с народом. Дантон предлагает послать представителей Конвента в департаменты, в парижские секции прежде всего, призвать их к формированию новых батальонов волонтеров. Дантон требует: «Пусть ваши комиссары отправятся в путь немедленно, в эту же ночь. Пусть они скажут этому подлому классу, пусть скажут богачам: ваши богатства должны пойти на пользу отечества, как идет наш труд. У народа есть только кровь. Он ее расточает. А вы, жалкие трусы, жертвуйте вашими богатствами… Национальный долг будет покрыт за счет врагов народа. Восстановится равновесие между ценой товаров и стоимостью денег, тогда народ по крайней мере сможет воспользоваться плодами свободы».

Это лишь отдельные фрагменты, лишь бледное отражение пламенной трехчасовой импровизации Дантона, которой он потряс всех, включая депутатов Болота и жирондистов. Конвент словно пробудился к жизни и приветствовал Дантона многократными бурными аплодисментами и криками одобрения. Особенно ликовали монтаньяры, когда Дантон спустился с трибуны, к нему бросились с объятиями Марат, Робеспьер, Колло д'Эрбуа и Фабр д'Эглантин.

Но никто пока не мог сказать, что означала эта трогательная сцена. Эмоциональный порыв или знак неразрывного единства монтаньяров? Как ни эффектно прозвучала речь Дантона 8 марта и выдвинутая им программа, она не могла немедленно изменить ни политический климат в Конвенте, ни крайне напряженную обстановку в Париже. Сам по себе призыв к секциям о срочной помощи армиям, сколь бы благоприятно ни откликнулись на него санкюлоты, мог только усилить тревогу. Ведь призыв потребовала катастрофическая ситуация на фронте. И все новые события дополняли и обостряли ощущение крайней опасности, добавлявшееся к страданиям голода. Моральное состояние политически активной бедноты Парижа превращалось в какую-то взрывчатую смесь тревоги, неуверенности, паники, в комплекс подозрительности, мстительности, склонности к крайним мерам.

Каждый день можно было ожидать новых тревожных событий. Они обрушивались как лавина. Едва отгремели отзвуки могучего голоса Дантона, как в ночь с 9 на 10 февраля предпринимается попытка восстания за очищение Конвента от депутатов-изменников. На этот раз его организовали самые нетерпеливые и яростные из «бешеных» во главе с Жаном Варле, известным своей неистовой революционностью. С недавних нор вместе с ним в кафе Корацца стали собираться его единомышленники, чтобы совещаться и действовать. Они стали обходить секцию за секцией, призывая к оружию. Большинство секций отклонили смелую, но неподготовленную затею. Дело ограничилось лишь разгромом типографий двух жирондистских газет, вызвавшим страх буржуазии. Боялись повторения прошлогоднего сентябрьского побоища, боялись за свою собственность, боялись новых стихийных кровавых расправ.

9 марта прокурор Коммуны Шометт потребовал от ее имени в Конвенте учреждения Революционного трибунала, не связанного юридическими ограничениями. Началось бурное обсуждение. Жирондисты один за другим разоблачали опасность новой затеи, которую поддержали монтаньяры. Из сада Тюильри доносились угрозы толпившихся там множества санкюлотов. «Вам предлагают, — говорил Верньо, — декретировать учреждение инквизиции, в тысячу раз более ужасной». Даже монтаньяр Камбон высказывал опасения и требовал лишь суда присяжных. Судьба этого декрета к концу вечернего заседания 10 марта оказалась под вопросом. Тогда на трибуне снова появился Дантон. Он рисует страшную дилемму: либо немедленное создание трибунала, либо неуправляемые народные расправы. Он напоминает, что сентябрьские расправы прошлого года — следствие нерешительности Законодательного собрания, не пожелавшего создать законных форм кары для врагов Революции. «Совершим же то, — говорит Дантон, — чего не совершило Законодательное собрание. Будем же грозными, чтобы избавить народ от необходимости быть грозным. Учредим трибунал, не хороший (ибо это невозможно), но наименее плохой, дабы меч закона висел над головой всех его врагов».

Закон о чрезвычайном трибунале был принят. В дальнейшем в дополнение к нему последует целая серия декретов, усиливающих террор против врагов Революции. До определенного момента все террористические декреты Конвента оправдывались суровой необходимостью защиты Революции.

И в этот тяжелый момент Революция получила новый удар ножом в спину: 10 марта вспыхнуло восстание в Вандее. Почему крестьяне, которым Революция дала реальные выгоды, восстали? Повод был один, а причин — множество. Началось проведение набора в армию в счет объявленного призыва 300 тысяч человек. Конечно, набор вызывал недовольство и в других районах, но только в Вандее и в соседних с ней департаментах оно вылилось в яростную вооруженную борьбу. Дело объяснялось прежде всего крайней отсталостью, даже дикостью здешнего населения. Огромным влиянием пользовались священники, конечно, «неприсягнувшие». Они давно уже вели контрреволюционную обработку своей паствы, особенно в связи с казнью короля. Но нельзя считать восстание только роялистским или религиозным движением.

Скорее это было восстание деревни против города. В городах жила буржуазия, а она главным образом и воспользовалась Революцией, занимаясь скупкой национальных имуществ, то есть земель. Вот против новых городских «сеньоров» и поднялись крестьяне. Восстание расширялось, вскоре оно охватило около 100 тысяч человек. Сначала это была аморфная, но страшная, темная, зверская сила. Впрочем, когда его возглавили офицеры-дворяне и священники, жестокости и крови стало еще больше.

Вандейское восстание, несмотря на его внешнюю стихийность, с самого начала наводило на мысль об организованном заговоре. Почти одновременно в течение недели после 10 марта вооруженные выступления произошли в десятках мест, хотя у восставших пока одно ружье приходилось на четверых. Большинство использовали вилы, топоры, молоты и все, что было под рукой. Мятежники с самого начала стремились жестокостью посеять среди патриотов страх и панику. В Машкуле, городке из 1500 жителей, убили 542 человека. Их не просто расстреливали, убийству предшествовали зверские пытки.

Когда все это стало известно, 19 марта Конвент единодушно принимает Закон о наказании мятежников. В нем говорилось, что всякий участник контрреволюционного мятежа, даже если он просто нацепит белую кокарду, объявляется вне закона. Если означенные лица будут арестованы с оружием в руках, «они в 24 часа будут переданы в руки палача и преданы смерти». Никакого другого наказания даже не предусматривалось. Наиболее грозные пункты в закон внесли по требованию жирондистов. Однако против смертной казни за простое ношение белой кокарды выступил «кровожадный» Марат. «Мера, предложенная Ланжюине, — говорил он, — самая бессмысленная, самая недостойная человека мыслящего, преданного Республике. Она ведет как раз к уничтожению истинных патриотов. Быть беспощадным следует не к людям, введенным в заблуждение, а к их руководителям». Закон о мятежниках, за который голосовал весь Конвент, создал юридические основания для большинства казней в эпоху террора не только в Вандее, но и во всей Франции.