Готовясь к отбытию в Персию, обдумывая свою тактику и стратегию в отношениях с персиянами, он одновременно занимается буквально всем, стараясь успеть как можно больше.

В том же обширном письме, отправленном 17 апреля, которое он писал больше недели, явлены самые разнообразные планы: “Мучит меня страшное желание в 20-й дивизии полки линейной пехоты обратить в егеря, так чтобы, кроме егерской бригаде в обеих прочих, было по одному егерскому полку, то есть в 6-ти полках дивизии будет 4 полка егерских. Сие необходимо по роду войны в здешнем крае, часто малыми частями, всегда в таких местах, где егеря с гораздо большею употребляются выгодою”.

В лесной и горной войне, где неприменимы были обычные приемы европейских войск, специально обученные егеря – охотники, стрелки – были тем самым родом войск, который мог эффективно противостоять россыпью сражавшимся горцам.

Еще не начиная боевых действий против горцев, Алексей Петрович обдумывал необходимые реформы.

А то, что немедленно после возвращения из Персии – на несколько лет мира он рассчитывал, несмотря на свои далеко не мирные стратегические замыслы, – ему придется столкнуться с горцами, он не сомневался. Более того, мечтал об этом.

Еще в январе 1817 года – 26-го числа, трех месяцев не прошло с момента его появления на Кавказе, – он пишет Закревскому: “Грузия, если Бог благословит нас необходимым миром, придет мало помалу к устройству и спокойствию, но меня терзают мерзавцы чеченцы, которых по возвращении из Персии должен наказать непременно. От Моздока до Кизляра нет спокойствия на линии. Беспрерывные хищничества, увозят и убивают людей. Слабое на линии управление избаловало поселенных казаков и они нерадиво охраняют порученные им посты… В рассуждении чеченцев я не намерен следовать примеру многих господ генералов, которые, нападая на них в местах неприступных и им знакомых, теряли множество людей, им не наносили вреда, напротив, каждый раз утверждали их в мнении, что их преодолеть невозможно, и по сочинению пышной реляции, уверив правительство в геройских своих подвигах, возвращались, озлобив их более прежнего. Я приду на реку Сунжу в места прекраснейшие и здоровые. В горы ни шагу! Построю редуты и хорошие землянки. Соберу посеянный ими хлеб и целую зиму не позволю им пасти свой скот на плоскости. Продовольствие сыщу у народов, называющихся приязненными нам, мирными. Эти злые мошенники под личиною друзей, участвующие во всех злодействах чеченцев, пропускающие их чрез свои земли и дающие им убежище. Останусь до тех пор на Сунже, пока выдадут мне всех наших пленных, заплатят деньги за убытки частных людей, или если достану денег довольно, то на Сунже заложу порядочную крепостицу, в которой расположу некоторую часть войск, теперь на большом расстоянии по линии рассыпанных. С будущею весною уже распоряжено у меня построение одного сильного редута на Сунже со стороны Владикавказа, о чем просили меня горские народы, враги чеченцев, желающие выселиться из гор на плоскость для удобного хлебопашества”.

Надо отдать справедливость Алексею Петровичу – он чрезвычайно быстро сориентировался в ситуации и понял, что для достижения стратегического результата необходима точно рассчитанная последовательность действий – постоянное и грозное давление на противника с обязательным закреплением замиренных территорий и противопоставление одних горских народов другим.

Ему приписывают формулу, которую – часто без ссылок на первоисточник – повторяли многие: “Кавказ – это огромная крепость, защищаемая многочисленным полумиллионным гарнизоном. Надо штурмовать ее или овладеть траншеями. Штурм будет стоить дорого, так поведем же осаду”.

Но при всей своей проницательности Алексей Петрович не представлял себе реальной тяжести вставшей перед ним задачи.

Запомним это основополагающее: “В горы ни шагу!”

В апреле 1818 года, готовясь выступить на Сунжу, он писал Закревскому: “Чеченцы, друзья наши, кажется, уже надуты. По приуготовлениям думал я, что они оставят ближайшие селения и разбегутся, но они лучше сделали, они в совершеннейшей беспечности, что я по примеру прежних на линии начальников дождусь глубокой осени и когда лес обнажится от листьев, пойду пожигать их селения, из которых обыкновенно удаляют они своих жен и лучшее имущество, а наши рыцари придут и пожгут пустые дома, потеряют множество людей и все подвиги заключат лживыми и пышными реляциями.

Я, напротив, прикинулся не желающим другого как оградить себя от хищничеств и разбоев, уверяю их, что они люди честные, не мешаю в сельских работах и занятиях, а посеянный ими хлеб возьму на себя труд жать солдатами и сено их скошу в пользу войск. Теперь, чего никогда еще не бывало, открою подряды на перевозку к Сунже провианта и некоторое количество берутся ближайшие чеченские деревни перевозить за плату, которая не выше будет той, что даем мужикам нашим. В нынешнем году не успел я занять всей Сунжи, а в будущем некоторые из деревень, называющиеся мирными и кои делают нам ужаснейший вред, получат благосклонное приглашение удалиться в горы и оставить прекраснейшие земли свои в пользу стесненных казаков наших и верных нам и добрых ногайцев, около Кизляра живущих. Удалиться в горы – значит на пищу святого Антония. Не надобно нам употреблять оружия, от стеснения они лучше нас друг друга истреблять станут. Вот вернейший план, которого если бы держались мои предместники, давно бы мы были покойнее на линии”.

План, по которому вытесненные в горы чеченцы, лишенные пашенных земель и пастбищ, должны были драться друг с другом за пропитание, был вполне достоин Патера Грубера**. Позже, в сороковые годы, его последовательное осуществление приводило к страшному голоду в горах и массовым смертям женщин и детей.

Зная “гуманистические” установки, которых придерживались в Петербурге, Ермолов опасался реакции на разработанный им план: “Ты слегка говори об нем, почтенный Арсений Андреевич, ибо я и без того слыву уже человеком, для которого нет затруднений в выборе способа”.

Так и было. В выборе средств, если они обеспечивали должный результат, он не затруднялся.

Приготовления к напору на чеченцев, с чего, собственно, и началась активная фаза ермоловской войны, происходили на фоне драматической переписки с Нессельроде о персидских делах.

И готовясь к военным действиям, и приступив к ним, Алексей Петрович ни на минуту не забывал о персидском своем замысле. Подавление чеченцев, которых он считал в ту пору главными противниками, было занятием необходимым, но для него – второстепенным.

10 августа 1818 года Алексей Петрович в очередной раз напомнил Нессельроде о персидской опасности, явно рассчитывая, что министр доведет его опасения до сведения государя.

Адъютант, на сведения которого ссылается Ермолов, – штабс-капитан князь Бебутов, – был отправлен Алексеем Петровичем в Тегеран в качестве своего представителя и информатора.

В тот же день Ермолов послал Нессельроде еще одно обширное письмо. Дело в том, что в Тифлис – проездом в Петербург – прибыл влиятельный персидский вельможа Мухаммад-Гассан-Хан, миссия которого заключалась в том, чтобы ускорить признание Петербургом законным наследником шаха Аббас-Мирзу.

И Ермолов делает очередную отчаянную попытку предотвратить это признание, которое существенно осложнило бы положение главнокомандующего Грузинским корпусом и вынудило бы его хотя бы формально изменить свое отношение к ненавистному принцу и окончательно похоронило бы его планы относительно Мухаммада-Али-Мирзы.

Не смею думать, чтобы нужно было мое в сем случае мнение, но я обязан сказать его, сближен будучи обстоятельствами с возможностию узнать персиян. Признание Аббас-Мирзынаследником не удалит от Персии тех бедствий, которые ей угрожают, и не предоставят того благоденствия, которого Государь Император в великодушии своем желает соседственной и приязненной державе.

Не умолчу я и того, что милость сия падет на сердце неблагоразумное, в котором коварство не дает места одному из свойств добрых, ручающихся нам за спокойствие. Всегда видел я сии в нем свойства, но теперь смелее утверждать могу, после известия, которое дал мне посланник наш в Константинополе, тайный советник барон Строганов, что находившийся при Оттоманской Порте персидский посланник Мугиб-Али-Кан, при самой первой конференции, начал внушать, что Персия, не будучи удовлетворена возвращением обещанных при Гюлистанском трактате провинций, не вступила в искреннее с Россиею сближение, а наконец употреблял все усилия представить какою опасностию грозит могущество и влияние России всем магометанским державам, и предлагал формально наступательный и оборонительный союз, яко единственное средство отклонить гибель. В сем союзе давал он участие всем магометанским землям и льстил самолюбие султана, что он признан должен быть главою оного и возвратить прежний блеск древних калифов престолу своему.